Читаем Эссе: стилистический портрет полностью

Доказательства магического влияния музыки Бетховена - мелодия, ритм, контрапункт, гармония, оркестровка - отпадают одно за другим. Контрапункт у него «абсолютно ученический». Мелодия? Но «чтобы заслужить именоваться мелодией, надо ведь быть мотивчиком, который напевают завсегдатаи пивной»[7], а «любая последовательность нот - это уже мелодия». значит, тоже ничего особенного. Гармония - «не самая сильная сторона у Бетховена». Так в чем же секрет гениальности?

Оказывается, утверждает Л. Бернстайн, «все дело - в комбинации всех музыкальных элементов, в общем впечатлении.», и приходит к настоящему открытию, которое, думаю, можно отнести к универсальным законам композиции. Он пишет: Бетховен обладал «магическим даром, который ищут все творцы: необъяснимой способностью точно чувствовать, какой должна быть следующая нота. У Бетховена этот дар присутствует в такой степени, что все остальные композиторы остаются далеко позади».

Форма, даже самая отшлифованная, может быть «пустой и бессмысленной». Одухотворенность формы может родиться под рукой гения. «Бетховен. нарушал все правила и изгонял из нот куски, написанные с поразительной «правильностью». Правильность - вот нужное нам слово! Если ты чувствуешь, что каждая нота следует за единственно возможной в данный момент в данном контексте нотой, значит, ты имеешь счастье слушать Бетховена». Что же это, исключение из правил, доступное гению? А может быть, творческое восприятие слушателя, которое, подчиняясь воле композитора, слышит его музыку в контексте? Одним словом, Траурный марш «Героической» симфонии Бетховена, нарушающий все понятия гармонии, кажется «написанным на небесах». И с этим нельзя не согласиться.

Однако вернемся к Монтеню, к тому же эссе «О книгах». Случайность, спонтанность мыслей. Какая-то антиматерия, улавливаемая лишь восприятием текста в целом. Лингвистические сигналы упрятаны в подтексте, но с первого прочтения ясно: под видом субъективистского «я» изложены основы эмпирической этики Нового времени. Через опыт в размышлениях одного человека просматривается, прочитывается моральный кодекс целого поколения тех давних времен. Эффект создан не притязательной субъективностью стиля, случайностью приводимых фактов, которые вовлекают в философскую рефлексию. А спонтанность процесса осмысления своего «я» создает атмосферу сиюминутной естественности, располагает к доверительности, стимулирует ответные реакции.

Спонтанность - «процесс вдохновенного творчества, не имеющий видимых внешних стимулов и протекающий путем самодвижения художественного мышления поэта»[8]. Под непритязательной болтовней скрывается лаборатория утонченного и экспериментирующего разума. Критически разоблачительный характер всех официальных табу сделал книгу Мон- теня своеобразным сводом моральных законов, выверенных жизнью и пропущенных через судьбу конкретного человека. Истины, усвоенные обществом, искусственно созданные идеалы пошатнулись. Их несостоятельность, лживость, сумасбродство стали очевидны. Если, по Монтеню, жизнь сделать «занятием» и «искусством», то научишься отличать истинные ценности от личины благочестия, будешь «измерять человека без ходулей», узнаешь, что такое совесть, благородство, храбрость, любовь и т. д.

Скептицизм Монтеня помог переоценить средневековые представления о мировом порядке и его устоявшейся многоступенчатой субординации. Самонаблюдение позволило открыть самого себя, саморефлексия стала механизмом развития мысли. Забальзамированный букет, простоявший более четырех столетий!

Автор дает определение новой науки - науки самопознания в форме раздумчивого мимоходного признания, можно даже считать, в форме описательной дефиниции: «Я . занят изучением только одной науки, науки самопознания, которая должна меня научить хорошо жить и хорошо умереть». Цель и задачи этой науки ограничены рамками человеческой жизни. Но оценить, что из этого получилось, можно только в масштабах «большого времени».

Теория восприятия текста вычитывается из неторопливых авторских раздумий (высказывания шестое - девятое). Монтень делится своим опытом прочтения книг. Книг трудных, непонятных, интересных, раздражающих. Комплекс чувств и впечатлений человека образованного (прекрасно ориентируется в древней культуре), незаурядного (жалобы на «слабость ума» - это лишь уловка, попытки убедить читателя, что все обычно, ничего не происходит, просто жизнь в многоцветии красок), ироничного и смелого. Основную роль в этом диалоге с другими культурами и авторами играет рефлексия. Автор ловит свои мысли об их мыслях и развивает их дальше.

Главная категория науки самопознания - свободное мнение обо всем. Вот как об этом говорит Монтень: «Я свободно высказываю свое мнение обо всем, даже о вещах, превосходящих иногда мое понимание и совершенно не относящихся к моему ведению. Мое мнение о них не есть мера самих вещей, оно лишь должно разъяснить, в какой мере я вижу эти вещи».

Перейти на страницу:

Похожие книги

Агония и возрождение романтизма
Агония и возрождение романтизма

Романтизм в русской литературе, вопреки тезисам школьной программы, – явление, которое вовсе не исчерпывается художественными опытами начала XIX века. Михаил Вайскопф – израильский славист и автор исследования «Влюбленный демиург», послужившего итоговым стимулом для этой книги, – видит в романтике непреходящую основу русской культуры, ее гибельный и вместе с тем живительный метафизический опыт. Его новая книга охватывает столетний период с конца романтического золотого века в 1840-х до 1940-х годов, когда катастрофы XX века оборвали жизни и литературные судьбы последних русских романтиков в широком диапазоне от Булгакова до Мандельштама. Первая часть работы сфокусирована на анализе литературной ситуации первой половины XIX столетия, вторая посвящена творчеству Афанасия Фета, третья изучает различные модификации романтизма в предсоветские и советские годы, а четвертая предлагает по-новому посмотреть на довоенное творчество Владимира Набокова. Приложением к книге служит «Пропащая грамота» – семь небольших рассказов и стилизаций, написанных автором.

Михаил Яковлевич Вайскопф

Языкознание, иностранные языки