Есть!

У Владимира была дорогая фотокамера – капризная, как избалованная красавица, – ее звали Фаина. Фаина капризничала, но потом подчинялась мастеровитому гению Владимира и покорно снимала скучные, хорошо оплачиваемые события. Газетные репортажи. Школьные утренники. Свадьбы.

Еще у Владимира была жена – маленькая, будто игрушечная, и звали ее по-кукольному – Света. В юности Владимиру нравилось играть с этой живой куклой, и однажды они, не покидая, так сказать, рамок игры, поженились. Света воспитывала чужих детей в школе – у нее был тяжелый цельнометаллический голос, увесистая ручка и кличка Молекула. Она преподавала химию.

– Иногда я бью детей, – рассказывала желающим Света. – Бывают такие дети, что не понимают другого языка.

Один татарчонок, вредный, как целая семья Чингисханов, довел Свету до того, что она крепко приложила ему перед всем классом. По щеке подростка скатилась слеза – та самая, достоевская. Но Свету так просто не разжалобишь.

– Тебя уволят! – испугался Владимир и был не прав.

Мама татарчонка – хорошенькая и бестолковая – косноязычно благодарила Молекулу:

– Вы ему, Светлана Олеговна, можете еще побить! Дневник открою – а там, как петух зарезал!

Школьные истории Светы развлекали Владимира, но вообще он, как все незрелые взрослые, детей не любил. Он любил прекрасное.

В Средние века, рассказывал Владимир послушно замиравшей при звуке его голоса Свете, мир детства считался малоприличным и недостойным упоминания. Детство было чем-то вроде болезни.

Своих детей у Владимира и Светы не было.Зато однажды чуть не появился на свет чужой. Евгения усиленно мечтала о ребенке и чуть не уговорила Владимира – но он вовремя опомнился. Он не хотел сложностей. Сложности – не прекрасны.

Сколько помнил себя Владимир, ему хотелось стать писателем. Мама, филологическая женщина с большими глазами и такими же большими претензиями, с детства пичкала Владимира лучшими образцами литературы в надежде, что образцы непременно дадут однажды всходы. Которые впоследствии заколосятся и поднимут Владимира вверх, к сверкающим высям изящной словесности. «Набокова тоже звали Владимиром», – думала филологическая женщина и ставила очередную книжку на полку в комнате сына.

Книги она любила, как другие любят деньги, – безоглядно, а с людьми у нее отношения складывались сложнее. Свету она вообще не признавала, зато сразу пригрела Геню.

Гене, впрочем, тоже доставалось от мамы Владимира.

Шлепая на стол блюдо с цыпленком табака, она говорила:

– Конечно, Геня, ты много пишешь и много читаешь, но так работать с книгой, как мой Владимир, ты вряд ли научишься.

– «А что, если добавить сюда эстрагона?» – спрашивала она в другой раз будто бы у Гени, но на самом деле сама у себя, чтобы тут же с усмешкой сказать: – «Тогда уж надо и Владимира добавить!» – и косо взглядывала на любовницу сына: узнала она, откуда каламбур?Геня узнавала откуда, послушно улыбалась, но молчала, замыкаясь в присутствии этой странной, до самого сердца пропитавшейся книжной пылью женщины.

Владимир не видел, как мама общается с Геней, его занимало другое. Он мечтал придумать интересную историю, книгу, которую ему самому хотелось бы прочитать.

В книгах он ценил не сюжет, не слог, не умствования, а то особенное, легкое и неуловимое настроение, которое по крупицам рассыпано в совершенно разных сочинениях. Владимир собирал это настроение по капле, торжествовал, наткнувшись на очередное грибное место в книге, и снимал пробу аккуратно, как ученый.

Так собирают бесценный шафран – вручную, бережно, по лепесточку. Нужное настроение почти всегда было связано с путешествиями – Владимир, как многие, истово верил, что все самое прекрасное надежно упрятано в чужих краях, но, даже если повезет, можно обнаружить лишь его следы. Печати птичьих лапок на песке, аромат жасмина в темном саду, память о давно отболевшем поцелуе.

Застав счастливую эпоху пресс-туров, Владимир с камерой Фаиной бесплатно ездили по миру – в компании таких же штатных гомеров они воспевали заранее одобренные маршруты, выставки и фирмы. Фаина послушно снимала нужные заказчикам виды и планы, но потом, отработав поездку, они пускались во все тяжкие, а на самом деле в легкие и чудесные приключения свободного дня.

Владимир, держа тяжелую Фаину на отлете, ловил те самые моменты, ради которых путешествовал и жил, а дома, притушив полыхавшее любопытство Молекулы духами из дьюти-фри, сортировал удачные кадры. Венеция – уставший мальчик в маске ангела. Париж – дым от жареных каштанов скрывает лицо продавца. Нью-Йорк – гитарист в трусах и шляпе на Таймс-сквер.