Есть только миг

Несколько десятков милиционеров, одетых в белые гимнастерки, перепоясанные кожаными ремнями и портупеями, в таких же белых касках, которые назывались «здравствуй-прощай», из-за того что они имели два козырька: спереди и сзади, выстраивались в шеренгу плечом к плечу, и командир тихим голосом, чтобы не разбудить кого-нибудь из жильцов дома, подавал команды: равняйсь, смирно, руки вперед ладонями вверх!

Команда тотчас выполнялась, и командир придирчиво рассматривал чистоту белых перчаток на руках своих подчиненных. Потом перестраивал их в колонну по два и тихо выводил на Смолягу. Я переходил к окнам, выходившим на площадь, и видел, как милиционеры занимали свои посты: на перекрестке с Арбатом, возле «Гастронома» и в других местах.

Потом наступала скучная пауза, так как в школу было еще рано, и я шел досыпать.

Площадь оживала, и на тротуарах появлялись люди. Машин было мало, но сигналили они часто.

Звуковые сигналы тогда еще не были запрещены, так что сигналили и по делу, и без дела.

Иногда меня посылали в «Гастроном» за колбасой и в булочную за хлебом. Нужно было переходить на другую сторону Смоляги. Никаких разметок для пешеходов не было, но мы знали, что переходить надо на перекрестке с Арбатом, иначе штраф. И конечно, никто из пацанов не доходил до перекрестка, а бежал напрямую, наслаждаясь и нарушением, и пронзительным свистком милиционера.

Изредка со стороны Бородинского моста, минуя Смолягу, на Арбат проезжал кортеж из трех машин неизвестной нам марки. Мы считали, что это был «линкольн» или «бьюик». И только теперь я узнал, что это был «паккард». Издавая хриплые звуки, которые мы изображали так: «А-ууу-а!», они неспешно, я бы даже сказал – осторожно, двигались в сторону Арбатской площади. Люди делились шепотом: «Сталин поехал».

И снова покой.

На первом этаже нашего дома была парикмахерская, из которой всегда пахло тройным одеколоном. Потом похоронное бюро, потом наша парадная и, наконец, хозяйственный магазин, где можно было купить мыло, фитили для керогаза, бельевые веревки, защипки и многое другое. Но мы редко заходили туда: денег не было. Зато в следующем двухэтажном доме была пивная, где стояли круглые столики, – дым столбом, и мужики с кружками в руках и четвертинками в карманах. На полках, кроме банок с крабами, не было больше ничего, но крабов никто не брал: недорого, но невкусно.

По левую сторону от нашего дома возвышалась Большая Орловка, шестиэтажный дом, на углу которого находилась булочная, а дальше на повороте магазин «Обувь», где мне к первому сентября покупали «ботинки на целый год». Все остальное перешивалось из отцовских вещей.

Сколько же всего можно было увидеть из наших окон.

Вот милиционер переводит старуху через площадь. Вот опять тот же милиционер штрафует женщину за то, что та перешла площадь не в том месте.

А вот событие: какой-то пьяный, переходя площадь, разбрасывает какие-то бумажки…

Наша домработница, видя это, тут же летит к выходу и через секунду оказывается на площади и лихорадочно собирает бумажки! И только тут до меня доходит, что это деньги! Ноги в руки и… поздно – ни мужика, ни Нюры, ни денег. Зато я получаю мороженое за пять копеек в качестве взятки за молчание. Мы любили с Нюрой сидеть у окна и ждать событий.

Иногда из «Гастронома» выбегал какой-нибудь парень и пытался скрыться в ближайшей подворотне.

Следом за ним выбегал пострадавший, и, если догонял вора, начиналось самое интересное. Сначала он дубасил его чем ни попадя, потом раздавался свисток милиционера, подбегавшего к месту события, и начиналась пантомима: карманник прикрывал голову, милиционер что-то выговаривал пострадавшему, а тот тряс кулаками и бил себя в грудь, требуя справедливости и возврата кошелька или портмоне.

Кошелек, конечно, никогда не находился, милиционер, вежливо держа за шиворот виновника, вел его в отделение, а пострадавший шел сзади, подстраховывая милиционера. Каждый раз это был целый немой фильм с одинаковым концом: у ближайшей подворотни воришка ловко вырывался из рук милиционера и мгновенно исчезал в ней. Страж порядка разводил руками и всячески доказывал пострадавшему, что не надо быть ротозеем, а вор все равно никуда не денется.

И всякий раз мы с Нюрой спорили, сбежит мошенник или нет, и каждый раз он сбегал. Видимо, вести вора в отделение, составлять протокол и доказывать недоказуемое милиционеру не нравилось.

Но все это доставляло нам удовольствие только тогда, когда окна были закрыты и ничего не было слышно.

При открытых окнах было совсем не то: пропадало ощущение немого кино, – и мы, не досмотрев до конца, отходили от окна.

Сколько было разных названий площадей и улиц: Плющиха, Проточка, Новинка, Варгунихина гора, Дурновский и много других дорогих сердцу прозвищ, но самой родной и близкой оставалась Смоляга. Через эту площадь и Дурновский переулок я бегал в школу учиться и заниматься в драмкружке.

По этой площади морозным декабрем сорок первого летели обрывки газет и металась из стороны в сторону тощая борзая, потерявшая и дом и хозяина.