Есть во мне солнце

У наших взрослых была в те времена манера внезапно спрашивать детей о чем-то, что дети по умолчанию обязаны были знать. Например, играет по радио музыка. И вдруг – быстрый взгляд в мою сторону: «А ну-ка, что это играют? Кто композитор?» И если не знаешь или называешь не того композитора, все возмущаются: «Как же так? Ты уже должна знать! Это Шопен! Разве можно Шопена с кем-то спутать?»

К вопросу о другом названии моих любимых цветов я готова не была и честно призналась, что не знаю.

– Шток Роза! – торжественно объявила Томочка, – Шток – это палка, или трость, по-немецки. Получается – роза на палке. Видишь, какие они высокие? Под два метра! И как разрослись! Запомнишь? Мальва – шток роза!

– Конечно! – кивнула я, – Легко запомнить!

– Запомнишь, запомнишь, – внимательно глядя на меня повторила Томочка, – Я вот тоже все-все помню. И как учили нас в детстве, как мы уроки зубрили, помнишь, Тань? И все, что потом было… Вот, помню, как на Гелином месте Сталин сидел. Юбилей Николая Ивановича отмечали. И где все это? Одни тени остались. Словно сон. Спала – видела. А проснулась – пустота. Только тени былого…

– И тех не осталось, – возразила тетя, – Но жизнь продолжается.

Они обе вздохнули, разом. А я в этот момент увидела, как вниз по стволу сосны непривычно медленно двигается белка. Ярко-рыжая, она все-таки не сливалась с рыжим цветом ствола. Она словно светилась, горела, будто была и не белкой вовсе, а маленьким солнцем. Голоса Томочки и Танечки отдалились. Я перестала слышать, о чем они говорят. Я во все глаза смотрела на белку. Она вдруг отделилась от ствола и – дико в это поверить – поплыла в сторону нашего распахнутого настежь окна. Я завороженно вглядывалась в плывущую белку, понимая, что это, конечно, никакой не пушистый зверек. В нашу сторону, светясь и переливаясь, тихо-тихо плыло светило. Маленькое, чуть больше апельсина, оно выглядело как солнышко с картинки, но почему-то внушало парализующий страх.

– Так не бывает, – подумала я, – Мне кажется.

Мне захотелось изо всех сил дунуть в сторону шара, чтобы он рассыпался в воздухе. Но я почему-то этого не сделала. И не закричала: «Посмотрите! Что это?», хотя обычно так и поступала, когда видела что-то непонятное. Не отводя глаз, я смотрела на шар. Он уже вплыл в комнату. И тут его заметили Томочка и Танечка. Они тоже застыли, оборвав разговор на полуслове. Я краем глаза увидела, как тетя чуть подняла указательный палец. Она всегда так делала в театре или в консерватории, когда хотела, чтобы мы вели себя тихо. Этот малозаметный жест обозначал жесткий приказ: «Молчать и не двигаться!» Но я и так бы молчала. Убежать… Ах, если бы только я могла убежать! Видимо, не одна я была обездвижена при виде плывущего к нам сияющего шара. Старшие сидели, не шевелясь.

Шар проплыл мимо Тамары Николаевны (она сидела ближе всех к окну, через которое он влетел) и направился ко мне. Я учуяла запах шара. Он пах свежестью грозы. «Жаль, Ташка этого не увидит! – пришла в голову лихая мысль, – Вот не повезло ей из-за этого дурацкого английского!»

Шар тем временем завис напротив меня. Я думала, прилично ли так пристально на него смотреть, не лучше ли опустить глаза. Тепла от него не шло, и он казался жидким, полупрозрачным, хотя шарообразная форма не нарушалась. Не знаю, сколько времени мы вглядывались друг в друга. Скорее всего, пару секунд, если мерить время обычными мерками. Но порой время растягивается до ощущения бесконечности. Наконец, шар поплыл в сторону тети и, ускорив движение, вылетел в другое окно.

Мы все еще сидели, оцепенев, не шевелясь, не произнося ни слова. И тут я услышала голос Тамары Николаевны, хотя губы ее не шевелились:

– Боже святый, Боже крепкий, Боже бессмертный, помилуй нас!

Никогда прежде, ни от кого и нигде я не слышала этих слов. Они поразили меня своей силой. И почти одновременно с тетиной стороны донеслось:

– Господи! Ничто нас не минует!

Так она сокрушалась всегда, когда у меня поднималась температура или заболевал кто-то из близких. Я услышала ее родной голос, ее привычные слова, хотя сама видела: она не произнесла ни слова.

– Что такое «Боже святый, Боже крепкий, Боже бессмертный»? – спросила я. По-настоящему, громко спросила.

И тут все будто очнулись.

Тетя ринулась закрывать окна. А Томочка стала мелко крестить область сердца.

– Что такое «Боже святый»? – повторила я.

– Откуда ты это взяла? – осторожно произнесла Томочка.

– От вас услышала! – отчаянно воскликнула я.

– От меня? Но я слова не произнесла! – Тамара Николаевна казалась ошарашенной. Такого смятения на ее лице я никогда не видела.

– Но вы же сказали! Внутри себя! – настаивала я, – А Танюся сказала: «Господи, ничто нас не минует!»

– Этого нам только не хватало! – с отчаянием воскликнула Томочка.

Но она сумела мгновенно мобилизовать всю отточенную годами дисциплину и добавила своим обычным «просветительским» голосом, которым недавно повествовала о другом названии цветов на поляне:

– Ты услышала слова молитвы.

– Но Бога нет! – повторила я то, чему нас упорно, изо дня в день учили в школе.