Есть во мне солнце

Она поискала и нашла! И стала есть! Медленно!!! А что делать? Пока она ела, мне пришлось развлекать публику, я принялась громко говорить о волшебных словах, какие они, мол, творят чудеса. Аленушка медленно жевала. Но я много знала про чудеса. И все говорила, говорила, шелестя ветвями и громыхая искусственными яблочками.

Наконец яблоко было съедено, я громко послала Аленушка к Печке. Публика нам аплодировала! У Печки все пошло живее. Спектакль удался. Воспитательницы очень хвалили Аленушку, говоря, что та сначала испугалась, а потом так разыгралась, так разыгралась. А мне ни слова не сказали. Я поняла, что была в их глазах бунтовщиком. Я ведь без разрешения отступила от текста.

Вот так со мной всегда: я подпорка чьих-то судеб. Вот она, судьба. И кто все-таки дергает за ниточки?

Во время учебного года наши с Ташкой встречи происходили на концертах в консерватории, куда мы, как приличные дети должны были ходить по воскресеньям. Нам покупали абонемент и – хочешь-не хочешь – воскресное утро было занято встречами с прекрасным. Удивительно и невероятно: туда нас отправляли одних, без сопровождения взрослых. И никогда ничего страшного не случалось. Нас ни разу не подкараулил педофил с предложениями конфетки (от этого предостерегали чуть ли не каждый день: конфетку у чужого не брать, с чужим в разговоры не вступать, убегать сразу, молча и решительно), на нас ни разу не напал хулиган, не переехала машина. Мы спокойно, даже уныло добирались до улицы Герцена, как тогда звалась Большая Никитская, шли в гардероб консерватории, переобувались (обязательно надо было переобуваться, иначе просто полное неприличие), сдавали верхнюю одежду и шли в зал. Больше всего мы любили сидеть не в партере, а как можно выше. Где-нибудь в середине первого амфитеатра. Любители дневных концертов обычно усаживались внизу, и мы часто блаженствовали в одиночестве. Наши счастливые фантазии не знали границ. На сцену выходил музыкант-исполнитель, кланялся, звучали первые аккорды – и начиналось.

– А представь, – шептала Ташка, – в зал вот прям сейчас влетает огромная оса. Огромная. Примерно как мы с тобой. Но оса.

– Жужжит, наверное, жутко! – начинала работать моя фантазия.

– Ужасно громко, да.

– И ветер от нее по залу. Только давай – она низко летит, над партером. А то я ос боюсь, – просила я.

– Она на нас даже не оглядывается. Она на звуки музыки прилетела.

– Прилетела и села на рояль. И смотрит на музыканта.

– А тот ничего не замечает, играет себе Шопена, весь в чувствах, глаза закрыл.

– И оса застыла. Смотрит во все глаза и слушает. А в зале все в обморок попадали. А кто не упал, тот просто спрятался.

– А, кстати, как она села на рояль? – Ташка очень любила точность в деталях, – Крышка-то открыта. Она что, внутрь залезла, под крышку?

– Нет! Она же хоть и огромная, но легкая, как бумажный змей примерно. И она сидит на открытой крышке. Сверху, на ребре, – шептала я.

Мы уже видели эту осу во всей красе, у нас от страха мурашки по коже бежали. Жалко было музыканта ужасно. Что с ним будет, когда он откроет глаза и увидит, кто перед ним? Как потом сложится его творческая судьба? Сможет ли продолжать выступать? Да и просто – выживет ли?

Оса, огорченная равнодушием музыканта и нежеланием посмотреть в ее сторону, чуть-чуть взлетела над крышкой рояля. Жужжание могло испугать кого хочешь. Да и ветер поднялся. Легкий, конечно, такой – маленький ветерок, бриз. У музыканта даже романтично взлетела его поэтическая челка. Но и после мешающих звуков, и после ветра он продолжал играть, закрыв глаза. Только губы его горестно изогнулись. Он подумал, что это жужжит кто-то из публики, и выразил свое отношение к громкому звуку презрительной гримасой.

– Но все-таки пора ему открыть глаза, – заметила я.

– Ага. Пора. Значит так, вот сейчас он все-таки откинул голову, красиво так откинул, как поэт.

– Как какой поэт? Как Пушкин у моря?

– Ну, не как Маяковский же! Маяковский, если голову откинет, оса сама со страху под рояль грохнется.

– Ну, тогда он откидывает голову и открывает глаза…

– А на него уставилась оса!..

Тут мы не выдерживали и начинали взахлеб смеяться. Смеяться на концерте в консерватории – это невыносимая мука. Потому что надо было стараться, чтобы нас никто не услышал, чтобы не начали искать, откуда раздаются хрюканье и всхлипы, а иногда и тихий выразительный вой. Кое-как у нас получалось соблюдать относительную тишину, но не всегда.

Музыкант доигрывал произведение композитора-классика, с закрытыми глазами прислушивался к последним, только ему слышным отзвукам сыгранного. Оса сосредоточенно слушала вместе с ним. Потом он вскакивал, кланялся. Раздавался шквал аплодисментов, крики «Браво!» Очарованные любители музыки выражали свое восхищение, не обращая внимание на осу. Исполнитель убегал за кулисы. Оса летела за ним. А мы уже могли смеяться, не опасаясь замечаний и упреков.