Естественный роман

Эти заметки все больше отдаляются от Венеции и входят в Португалию. Все самое лучшее всегда происходит в последний вечер. Мы с Карлой стоим в комнате на рассвете, после того как всю ночь гуляли по берегу Адриатики. О чем только ни говорим, почти успешно преодолевая языковой барьер! Мы узнаем, что читали одни и те же книги, и приписываем это какому-то мистическому совпадению. Я еще не собрал вещи перед отъездом. Мы молчим. Рассказываю, долго подбирая слова, об одном даосском обычае, который называется «выпить чашку чая без чашки чая», в нашем случае — разговаривать, не говоря ни слова. Мне хотелось сказать «целоваться, не целуясь». Я знал, что мы никогда больше не увидимся. Она тоже это знала. Подобная обреченность заставляет пережить весь роман за несколько часов.

Ладно, знаю, что вас мучает. Между нами ничего не было. Ни разу за эти дни. Это было не нужно.

Снова на вокзале Местре. Безбожно ранним утром.

Приходит поезд, а я, не знаю почему, все еще надеюсь, что Карла вот-вот появится и мы никогда больше с ней не расстанемся. В поезде первый раз за это путешествие открываю томик Элиота. Открываю на первой попавшейся странице, как гадают по Библии.

Ибо я не надеюсь вернуться опять
Ибо я не надеюсь
Ибо я не надеюсь вернуться
Дарованьем и жаром чужим не согреюсь
И к высотам стремлюсь не стремиться в бессилье…

Вот так заканчивается эта тетрадка. Сейчас я слегка усмехаюсь некоторым своим комментариям, но если 6 не имел я права на иронию… По-прежнему за столом я продолжаю вспоминать о Венеции. Когда я рассказывал моему деду, что весь город построен на воде, он не переставал оплакивать долю живущих в нем людей, у которых, мол, не было полян и лугов, и все расспрашивал меня, где же они сажают виноградники и пасут овец.

Ну что еще. Продолжаю путешествовать с Элиотом, как будто это расписание движения поездов, как выражается моя жена. Моя бывшая жена.

24

Давайте поговорим о чем-нибудь другом. О футболе? О Тарантино? О собаках? Лучше о кошках. Они мне как-то ближе. В отличие от собак никогда не сбиваются в стаи. Ничего на свете мне так не жаль, как бездомных собак и кошек. Они достойны даже большего сожаления, чем бомжи. Но все-таки кошек я жалею больше. Собаки вроде бы усвоили некоторые хитрости. Они умело копируют подсмотренное у попрошаек поведение, неизменно вызывающее сочувствие. Вроде бы вполне доверчиво подходят к тебе, обнюхивают, добиваются той непостижимой жалости в глазах, когда на тебя смотрят; их сбивают машины, их размазывают по асфальту, переезжают им лапы. Их несчастье всегда у нас перед глазами.

Бездомные кошки проявляют гордость совсем иного рода. Они избегают близости, скрывают свое несчастье, шмыгают в подвал или под машину. Не рассчитывают на нашу жалость. Я слышал, что даже домашние кошки, почуяв, что пробил их последний час, спешат подальше от дома или забиваются в самый дальний угол, чтобы никто не видел их агонии.

У нас с Эммой было две кошки — Мица и Пицо. Мица была породистой сиамкой со стеклянно-синими глазами. Куртуазно мы звали ее «гиацинтовой кошечкой». Мы взяли ее совсем котенком у одного нашего друга. Целую неделю я не ходил на работу: кормил ее молоком и нянчил на руках. Маленьким котятам ласка нужна даже больше, чем молоко. Наш друг, которому подарили котенка, испугался, когда ему рассказали, что некоторые сиамские кошки вечером перегрызали горло своим хозяевам. Он просто решил от нее избавиться. У Мицы еще не было зубов. Она спала с нами, между мной и моей женой. Утром я видел, что они обнимались во сне. Ани, пятилетняя дочка одного нашего друга, говорила: «А тетя Эмма родила себе кошечку». В одном пособии по воспитанию кошек было написано, что эти животные почти никогда не привязываются к своим хозяевам, они просто их терпят. Мицу слишком рано забрали от матери, поэтому она ее не помнила и, думаю, воспринимала нас как своих наставников одного с ней вида, которые неизвестно почему пытаются ходить на задних лапах. Желание завести кошку у меня и у Эммы имело слишком разные основания, но было изначально одинаково инфантильным. Признаюсь, что для меня кошка имела более атрибутивный смысл, была чем-то вроде трубки и кресла-качалки для всякого уважающего себя писателя. К этому времени я уже приобрел и трубку, и кресло-качалку. Я видел себя так: в кресле, в тапочках и халате, в зубах трубка и теплое электрическое тельце, которое преданно мурлычет у меня на коленях. Я, должно быть, где-то видел подобную картинку. Возможно, именно так выглядел Хемингуэй. Нет, Хемингуэй должен был гладить хотя бы тигра.