Эстетическая бесконечность

Пруст сполна использовал эти столь простые и широкие возможности. Он не постигал «жизнь» какими-то особыми действиями, он слился с ней, стал подражать ей благодаря обилию связующих нитей, которые любой образ так легко обретал в самой сущности автора. Он взращивал все семена анализа, рассыпанные на его жизненном пути. Каждый фрагмент его текста по-своему интересен. Можно открыть книгу в любом месте; ее жизнеспособность вовсе не зависит от предшествующих страниц и в какой-то мере от обретенных иллюзий; она зависит от того, что можно было бы назвать самостоятельной жизнедеятельностью ее словесной ткани.

Пруст дробит – и создает ощущение, что может дробить безгранично, другие писатели просто проходят мимо этого.

Мы же на каждом отрезке своей дороги забываем о потенциальной бесконечности, которая по сути – лишь свойство накопленных воспоминаний соединяться между собой. Чтобы продвигаться в своем бытии, следуя происходящему, мы во что бы то ни стало должны отрешиться от неминуемости, присущей нашей глубинной природе. Мы состоим лишь из того, что происходит внутри нас и происходит вопреки возможному. Только одно наше собственное сознание совершенно неисчерпаемо – стоит нам заглянуть внутрь себя, как нас тут же начинает одолевать огромное количество мыслей, причем не вытесняя друг друга и не вырастая одна из другой, а давая возможность умножать скобки… Нельзя помешать нашей душе непрестанно создавать и поглощать свои создания. Она постоянно намечает новые жизни, порождает своих героев и своих монстров, набрасывает теории, начинает сочинять поэмы… Все то, что потеряно или кажется потерянным, все то, чего можно ожидать от себя, – бесценное и не имеющее никакой ценности сокровище, от которого каждый берет то, на что способен, – вероятно, именно это Марсель Пруст называл Утраченным временем. Никто или почти никто до сих пор осознанно не пользовался его ресурсами. Это означало – черпать из всего своего существа; именно таким образом он себя растрачивал.

Пруст сумел приспособить всю глубину внутренней, необычайно насыщенной и поразительно отлаженной жизни к постижению узкого социального круга, который хочет и должен быть достаточно поверхностным. Ему же удается создать глубочайший образ этого поверхностного круга.

Стоило ли ему тратить на это столько умственного напряжения? Заслуживал ли сам предмет такого неослабного внимания и скрупулезного подхода? Тут есть над чем поразмыслить.

«Светское общество», как оно само себя именует, состоит лишь из символических фигур, которые существуют в нем на уровне абстракций. Нужно, чтобы сошлись все условия, чтобы деньги могли договориться с красотой, политика свыклась с элегантностью, а литература и родовитость нашли общий язык и потчевали друг друга чаем. Стоит какой-то новой влиятельной группе добиться признания, как ее посланники тут же начинают появляться на «светских» сборищах, и ход истории легко сводится к последовательному приобщению представителей этой социальной породы к салонам, охоте, свадьбам и похоронам высшего племени нации.

Поскольку все эти абстракции, о которых я говорил, воплощаются индивидами в их истинном обличье, то в этом небольшом театре неизбежно возникают контрасты и сложности. С другой стороны, подобно тому как банковская купюра – всего лишь кусок бумаги, так и «великосветская» персона представляет собой фидуциарную банкноту[188], правда с живым наполнением. Такое сочетание, как ни странно, весьма способствует замыслу прилежного романиста.

Не следует забывать о том, что наши самые великие писатели почти всегда обращали свои взоры на королевский двор. О городе писались лишь комедии, о деревне – басни. Но очень большое искусство – искусство упрощенных и типических фигур, позволяющих симметрично, словно мелодически, развивать отдельно взятую ситуацию, – связано с существованием условной среды, где изъясняются намеками и не переходят установленных языковых границ; где казаться преобладает над быть и благородно порабощает его, превращая жизнь в борьбу за самообладание…

* * *

Нынешнее «светское общество» не так четко организовано, как королевский двор в былые времена. Но от этого оно не теряет своих заслуг, и наверняка благодаря некой его беспорядочности и любопытным противоречиям создатель де Шарлю и Германтов позаимствовал в нем своих персонажей и перипетии, причем некоторые из них – весьма утонченные. Но в этих глубинах личности Марсель Пруст искал метафизику, без которой не обходится ни одно общество.