Эстетическая бесконечность

Однако Гёте у Эккермана говорит о своей «Вальпургиевой ночи» следующее:

«Целая толпа мифологических образов… напирает на меня, но я осторожен и отбираю лишь те, что своей наглядностью могут произвести должное впечатление»[182].

Подобная мудрость несвойственна «Искушению». Флобер был всегда одержим демоном энциклопедических знаний, изгнать которого он пытался, взявшись за написание «Бувара и Пекюше»[183]. Чтобы придать значимости своему Антонию, ему недостаточно было перелистать толстенные тома, полные сведений из вторых рук, или обратиться к увесистым словарям по типу Бейля[184], Морери[185], Треву[186] и им подобным. Похоже, он изучил все существующие источники. Он буквально пьянел, заполняя карточки и делая выписки. Но все старания, которых стоили ему вереница фигур и череда формул, преследовавшие по ночам анахорета; все усилия ума, которых требовали от него бесчисленные появления участников этого дьявольского балета, тема богов и божеств, ересиархов, аллегорических чудовищ – все это он отобрал у своего героя, который так и остался несчастной и ничтожной жертвой, затянутой в центр адского вихря галлюцинаций и миражей.

Нужно признаться, что Антоний не живет полнокровной жизнью.

Его реакции неправдоподобно вялы. Остается лишь поражаться, насколько то, что он созерцает и слышит, не вызывает в нем ни желания, ни потрясения, ни раздражения, ни негодования; он не находит ни бранных слов, ни насмешек, ни даже яростной бесконтрольной молитвы, дабы противостоять этому, преследующему его бесчеловечному маскараду, потоку прекрасных, негодующих или святотатственных фраз. Он смертельно пассивен, ничему не поддается и не противится, только ожидает, когда же закончится этот кошмар, и лишь время от времени способен что-то слабо восклицать. Его реплики свидетельствуют о полном его поражении, и очень часто у нас, как и у царицы Савской, возникает желание ущипнуть его, дабы привести в чувство.

(А может быть, именно такой он и есть «настоящий», так похожий на всех остальных людей? А что, если сами мы живем во сне – страшном и совершенно абсурдном, – и как же тогда мы действуем?)