Эстетическая бесконечность

Но лучше всего закончить рассказ об этом необыкновенном человеке, просто прислушавшись к его голосу, безусловно, к самым прекрасным стихам, которые он создал, а возможно, которые вообще существуют. Они завершают пьесу, написанную им в семьдесят лет на смерть Теофиля Готье:

Все минет. Минем мы. Всегда, без поворота,
Все клонится. И век, во всех его лучах,
Соскальзывает в тень и наш уносит прах.
О, как теперь шумят из призрачного мрака
Дубы, поваленные для костра Геракла,
И кони смерти ржут, кусая удила:
За лучшим из веков хозяйка их пришла.
Сей век, сей гордый век, смирявший ветер встречный,
Кончается. Готье, тебя в плеяде вечной
Приветят Ламартин, Дюма, Мюссе… Поэт,
Живой воды уж нет. Ключа Отрады нет,
Как Стикса больше нет. И только жнец проклятый
Сурово движется к полоске недожатой,
И серп его свистит. Должно быть, мой черед.
Давно уже, судьбу читая наперед,
Я медлю и молчу, готовый к новоселью,
С улыбкой у могил, в слезах над колыбелью[177]

.

1935

Искушение (святого) Флобера [178]

Признаюсь, что питаю слабость к «Искушению святого Антония». Почему бы сразу не заявить во всеуслышание, что ни «Саламбо», ни «Бовари» никогда меня не привлекали: первый роман – из-за своего просвещенного, жестокого и пышного воображения, второй – из-за «подлинности» тщательно воспроизведенной посредственности.

Флобер, как и его эпоха, верил в значимость «исторического документа» и в наблюдение за неприукрашенной действительностью. Но то были ложные идолы. Единственно реальное в искусстве – само искусство.

Флобер – честнейший человек и самый уважаемый среди писателей – не обладал особым изяществом и глубоким умом и потому был беззащитен как перед простой формулой, предложенной реализмом, так и перед наивной уверенностью, основанной на прочтении огромных массивов текстов и на их «критике».

Гюстав Флобер, расчленяющий Мадам Бовари. Карикатура Ашиля Лемота. 1869

Этот Реализм по моде 1850 года очень плохо отличал точное наблюдение, присущее ученым, от бесстрастной механической констатации, свойственной обывателю; Флобер их смешивал и, исходя из своих принципов, равно противопоставлял стремлению к украшательству и преувеличению, которые изобличал и порицал в Романтизме. Но «научное» наблюдение предполагает точные методы, способные превратить явления в полезные производные мысли, иначе говоря, вещи должны преобразовываться в числа, а числа – в законы. И напротив, Литература, направленная на мгновенное и непосредственное воздействие, жаждет совсем иной «истины», истины для всех, которая, таким образом, должна совпадать с их взглядами, с тем, что способна выразить разговорная речь. Но если разговорной речью пользуются все на свете, а окружающее воспринимается как данность, как воздух, которым все дышат, то основное притязание любого писателя непременно побуждает его выделиться.

Этот антагонизм между главным требованием Реализма – вниманием к обыденному – и стремлением к неординарности, к личностной значимости своего бытия подвигнул реалистов на совершенствование и поиски стиля. Они выработали артистический стиль. Вносили в изображение самых ординарных, зачастую самых незначительных предметов достойные восхищения качества: изощренность, неподдельный интерес, труд и энергию, не замечая при этом, что нарушают собственные принципы и создают иную «истину», совершенно фантастическую правду собственного изготовления.

И действительно, вульгарнейших персонажей, не способных ни увлечься красками, ни наслаждаться формами предметов, они помещали в такую среду, описание которой требует глаза художника, чувствительного к тому, что ускользает от заурядной личности. Эти крестьяне, эти мелкие буржуа жили и суетились в мире, который они были так же не способны увидеть, как неграмотный – разобрать чей-то почерк.

Если они говорили, то их банальности и несуразности встраивались в отработанную систему изысканной, мелодичной речи, где присутствуют осознание собственной значимости и желание быть отмеченным, а каждое слово взвешенно. В результате реализм создавал странное ощущение абсолютно намеренной искусственности.