Эстетическая бесконечность

Зернистые с виду драгоценные бусины тончайшей работы, ячейки в сотах, семена граната из райского сада.

Словно ты очутился в потустороннем мире.

Окно-Роза напоминает мне гигантскую сетчатку глаза, раскрывшуюся цветком, трепещущую всеми своими живыми частицами, в которых рождается цвет…

Некоторые фразы Малларме в прозе похожи на витражи. Темы не представляют никакого интереса – их источник загадочен, а сами они окутаны тайной и свежестью; от каждого фрагмента веет глубиной, смехом и грезами. Каждый из них – отзывается и поет…

Правый портал – тот, что посредине, очень посредственный: у персонажей какой-то дурацкий вид. Неприятный левый шпиль.

Воспоминание

У меня возникали такие жизненные ситуации, когда работа над стихами становилась возможностью удалиться от «мира».

«Миром» я называю здесь совокупность всякого рода случайностей, обязательств, просьб, побуждений разной силы воздействия, которые застигают наш ум врасплох, но не привносят озарений, а волнуют его, приводя в смятение, уводя от главного к малозначительному…

Вовсе не плохо, что есть люди, которые находят в себе силы придавать больше значения и важности вычислению какой-то удаленной десятичной дроби или местоположению запятой, чем самой животрепещущей новости, гигантской катастрофе или даже их собственной жизни.

Меня это наводит на мысль о том, что одно из преимуществ соблюдения условных форм стихосложения состоит в максимальном внимании к деталям, которое развивает эта дисциплина, если воспринимать ее в зависимости от постоянной мелодичности и очарования непрерывного совершенства, – именно это (по мнению некоторых) и должна дарить нам настоящая поэзия. Это подразумевает отсутствие прозы, то есть любой прерывистости. Отойти от произвольного, отказаться от случайного, от политики, от суматохи событий, от изменчивости моды… Постараться достичь чего-то более изысканного, нежели ожидаемый от тебя результат… Найти в себе силы признать произведение завершенным только после того, как ты приложил огромное количество усилий и сумел противопоставить бурным влечениям и волнующим соблазнам чуждого тебе мира вдохновенный поиск зачастую неуловимых решений… Все это мне по сердцу.

Я ничуть не жалею четырех лет, проведенных в ежедневных попытках найти решение сложнейших проблем стихосложения.

То были годы[233] общих страданий, когда на сердце лежал камень, на челе – печаль, а напряженные, онемевшие души замкнулись в себе или были опустошены новостями, ожиданием, разочарованиями, напрасными домыслами. Что делать? Но в тех чудовищных условиях было невозможно предпринять любое действие, отвечавшее необычайному возбуждению той яростной исторической эпохи, поэтому оставалось лишь смириться.

Возможно, нам по меньшей мере требовались эти абсолютно тщетные и изощреннейшие изыскания, приложимые к тончайшим сочетаниям многообразия создаваемых одновременно языковых значений. Они должны были пробуждать необходимую волю и упорство, способные хотя бы частично уберечь рассудок от страшных последствий тревожного ожидания, каких-то отголосков, слухов, небылиц и от подверженности абсурду.

Я создал свою собственную поэзию, лишенную надежды, имевшую одну-единственную цель и как бы одно правило – научиться жить в ладу с самим собой хотя бы в краткие промежутки времени. Я не ставил ограничений своей поэзии и создал условия для нескончаемой работы. Эта добровольная бесконечность научила меня многому. Я прекрасно знал, что произведение бывает закончено лишь в результате какой-то случайности: усталости, удовлетворенности сделанным, обязательства перед издателями, смерти. Ведь произведение – с точки зрения его создателя или причины создания – лишь один из этапов в цепи его внутренних преобразований. Сколько раз нам хочется вновь приняться за то, что лишь недавно казалось завершенным!.. Сколько раз я считал всего лишь черновиком задуманного произведения тот текст, который собирался было представить на суд читателей, и только теперь мог усмотреть в нем предпосылки его вероятной зрелости; сколько раз я рассматривал его как необходимый и желанный предлог для очередного промедления, как объект действий, вырисовывавшихся в моем уме. Полностью законченная рукопись казалась мне тогда смертным телом, на смену которому должно прийти тело преображенное и победоносное.

Применяя на практике этот метод вечного продолжения и изменения, я познал огромные преимущества подобной интеллектуальной жизни, абсолютно неподвластной требованиям чужого вкуса. Проблемы поэзии могли вызвать мой интерес, только когда решались путем выполнения заранее продуманных и определенных условий, как в геометрии. Это побуждало меня не гоняться за «эффектностью» (скажем, за «благозвучностью стиха», если он лишен особого смысла) и легко жертвовать ею.