Эстетика

Святой Августин удостоил Апулея опровержением; вот его слова: «Не можем мы также сказать[243], что демоны повременно и не смертны, и не бессмертны, ибо все, в чем есть жизнь, либо живет вечно, либо в смерти теряет жизнь, благодаря которой оно живое. Апулей же утверждает, что, если говорить о времени, демоны вечны. Что же получается, если не то, что демонам, занимающим срединное положение, должно быть присуще одно из двух вышележащих качеств и одно из двух нижележащих? В противном случае они не будут посередине и впадут в одну из двух крайностей; и поскольку из двух признаков, существующих как с одной, так и с другой стороны, им не могут не быть присущи два, то они, чтобы занять срединное положение, должны, как мы уже показали, получить по одному сверху и снизу; и поскольку вечное существование не может быть им дано снизу, где его нет, то единственно они и могут получить его сверху – следовательно, ради установления того промежуточного положения, которое им принадлежит, что, кроме злосчастия, могут они получить снизу?»

Вот что значит рассуждать глубокомысленно.

Поскольку мне не доводилось видеть гениев, демонов, пери и духов, ни злых, ни добрых, я не могу говорить о них со знанием дела и отсылаю к людям, которые их видели.

Римляне не пользовались словом genius для обозначения редкостного таланта, как это делаем мы, у них для этого существовало слово ingenius. Мы же употребляем одно и то же слово «гений» и когда говорим о гении-хранителе какого-нибудь города в древности, и когда имеем в виду гений механика, музыканта.

Термин «гений», по-видимому, должен означать непросто большой талант, но талант, наделенный творческой изобретательностью. Именно творческая изобретательность представляется даром богов, ingenium quasi ingenitum[244], своего рода божественным вдохновением. И художник, какого бы совершенства он ни достиг в своем искусстве, не считается гением, если не изобретает ничего нового, не обнаруживает оригинальности; своим вдохновением такой художник обязан предшественникам, пусть даже он и превзойдет их искусностью.

Вполне вероятно, что многие играют в шахматы лучше, нежели изобретатель этой игры, и могли бы выиграть у него те зерна пшеницы, которыми индийский царь пожелал его наградить[245]. Но изобретатель был гением, а те, кто его обыграет, могут гениями и не быть. Пуссен, ставший великим художником, ранее, чем увидел хорошие картины, был гением живописи. Люлли, не нашедший во Франции ни единого хорошего музыканта, обладал музыкальным гением.

Что лучше: стать без учителей гением в своем искусстве или достичь совершенства, подражая мастерам и превзойдя их?

Если вы зададите вопрос художникам, мнения, вполне вероятно, разделятся; если вы зададите его публике, она ответит без колебаний. Предпочтете ли вы прекрасный гобелен ковру, созданному во Фландрии, когда это искусство делало свои первые шаги? Лучше ли современные эстампы первых гравюр на дереве? Сегодняшняя музыка – первых арий, напоминающих григорианское пение? Современная артиллерия – первых пушек, изобретенных человеком гениальным? Все ответят вам: «Да». Любой покупатель скажет вам: «Я признаю, что изобретатель челнока был гениальнее, нежели мануфактурщик, изготовивший мое сукно, но мое сукно лучше, чем сукно изобретателя».

Каждый мало-мальски разбирающийся человек признает, что мы чтим гениев, создавших первый набросок искусств, однако ближе нам умы, усовершенствовавшие эти искусства.

Раздел II

Статья «Гений» в большом Словаре[246] была писана людьми, отнюдь ему не чуждыми. Мы позволим себе сказать после них только несколько слов.

Некогда у каждого города, каждого человека был свой гений; если человек создавал нечто необыкновенное, люди воображали, что он вдохновляем гением. Девять муз были девятью гениями, к ним обращали мольбы, вот почему Овидий говорит:

В нас, людях, бог живет и нас одушевляет.

Но, в сущности, есть ли гений нечто иное, нежели талант? И что такое талант, если не счастливое предрасположение к какому-либо искусству? Почему мы говорим génie de la langue – «дух языка»? Да потому, что в каждом языке есть свои окончания, свои артикли, свои причастия, свои более или менее длинные слова, следовательно, необходимо наличествуют некие свойства, которых нет у других языков.

Дух французского языка наилучшим образом приспособлен для беседы, ибо его построение, по необходимости простое и правильное, никогда не стесняет ума. В греческом и латыни больше разнообразия. Мы уже заметили, в другом месте[247], что можем сказать: «Теофил позаботился о делах Цезаря», расположив слова только в этом порядке и никак иначе; в греческом же и латыни существует дюжина способов расставить пять слов этого предложения нисколько не нарушая его смысла.

Лапидарный стиль более соответствует духу языка латинского, нежели французского и немецкого.