Эстетика

Мольер иногда брал целые сцены у Сирано де Бержерака[320], говоря в свое оправдание: «Эта сцена хороша, она принадлежит мне по праву, я отбираю свое добро всюду, где его нахожу». Расин мог сказать примерно то же о Еврипиде. Что до меня, то, высказав Вам много дурного о Софокле, я чувствую себя обязанным сказать о нем все хорошее, что мне известно; в этом мое отличие от злых языков, которые, начав с похвал, кончают всегда тем, что выставляют человека в смешном свете.

Признаюсь, не будь Софокла, я, возможно, так и не довел бы до конца моего «Эдипа», я даже не взялся бы за него. Я начал с того, что перевел первую сцену моего четвертого акта; сцена, где верховный жрец обвиняет царя, полностью принадлежит Софоклу, ему же принадлежит сцена с двумя старцами. Я желал бы быть ему обязанным еще чем-либо и признался бы в этом столь же добросовестно. […]

Письмо четвертое, содержащее критику «Эдипа» Корнеля

Сударь, сообщив Вам мое мнение об «Эдипе» Софокла, я скажу теперь, что думаю о пьесе Корнеля. Я, разумеется, ставлю французского трагика значительно выше, чем греческого, но еще выше я ставлю истину и обязан быть верен ей в первую очередь. Я полагаю даже, что человек, неспособный почувствовать слабости великих людей, не может и оценить их по достоинству. Вот почему я дерзаю критиковать Корнелева «Эдипа» и делаю это совершенно свободно, не опасаясь ни того, что Вы заподозрите меня в зависти, ни того, что упрекнете меня в желании с ним сравняться. Я посягаю критиковать именно потому, что восхищаюсь. Я питаю к прославленному поэту почтение, полагаю, куда более истинное, нежели почтение тех, кто судит «Эдипа» по имени его создателя, а не по творению, и кто, возможно, с презрением отверг бы в любом другом произведении то, чем восхищается у автора «Цинны».

Корнель правильно почувствовал, что простота или, скорее, сухость трагедии Софокла не позволяет должным образом заполнить пьесу такой протяженности, какая принята у нас. Тот, кто полагает, что сюжеты, обработанные некогда Софоклом и Еврипидом: «Эдип», «Филоктет», «Электра», «Ифигения в Тавриде», – сюжеты счастливые, легкие в работе, глубоко ошибается: нет сюжетов более неблагодарных и трудных, это сюжеты для одной, самое большее двух сцен, и отнюдь не для трагедии в пяти актах. Я знаю, на театре не увидишь событий ужасней и трогательней, но именно это делает успех столь труднодостижимым. Эти события необходимо сочетать со страстями, которые их подготавливают; когда страсти слишком сильны, они заглушают сюжет, когда слишком слабы – чахнут сами. Корнель вынужден был пролагать путь между этими двумя крайностями, восполняя сухость сюжета творческой мощью своего гения. Поэтому его и привлек эпизод Тезея и Дирцеи[321], и хотя этот эпизод стяжал всеобщее неодобрение, а Корнель издавна придерживался славного правила признавать свои ошибки, но этой он так и не признал; поскольку эпизод был полностью сочинен им, он в предисловии поставил его себе в заслугу – даже самым великим и самым скромным людям трудно уберечься от самообольщения.

Нельзя не признать, что Тезей играет роль, странную для героя. В разгар самого чудовищного бедствия, которое только может обрушиться на народ, он выходит на сцену со словами:

Ужасен лик чумы. Еще ужасней мука,
Что любящим сердцам всегда несет разлука.

В третьей сцене он говорит Эдипу:

Тезей
Поведал бы тебе о тайне чувств моих,
И, может быть, тогда ответ твой благосклонный
Вернул бы мир душе, страданьем уязвленной.
……………………………………………..
Она в твоем дворце живет, –
Предмет моей тоски, желаний и забот,
Она лелеема тобою, как Йемена,
Как с Антигоной, с ней ты нежен неизменно:
То Дирка[322]

их сестра. Огонь ее очейВоспламенил меня…

Эдип

Что слышу я, Тезей!
Мне очень жаль, но ты опережен царицей:
Дочь за племянника она отдать стремится.
Я слово дал ему. Но Дирка не одна:
Ужель прекраснее своих сестер она?

Тезей

Ни с Антигоною, ни с нежною Исменой
Не стану сравнивать ее красы смиренной.
Я признаю: они – творения венец,
Но……………………………………………..
Я младших двух сестер ничем не оскорблю,
Сказав, что все-таки я старшую люблю.

Нельзя не признать, что это немногим отличается от речей Гийо-Горжю и Табарена[323].