Эстетика Другого

Мир сущего неоднороден, и разные предметы «по природе своей» словно "предназначены" к тому, чтобы их переживали по–разному, в разных эстетических модусах: одни – как "прекрасные", а другие – как "ужасные". В момент эстетического события вещи, включенные в эстетическое расположение, действительно "прекрасны", "ветхи" или "ужасны". Апостериори эстетического события мы говорим о предметах, которые мы созерцали, как о прекрасных, ветхих или, скажем, ужасных, как если бы они на самом деле были таковы (прекрасны, ветхи, ужасны), как будто мы ведем речь идет о таких их "качествах", как "твердость", "мягкость", "гладкость" или "бархатистость". На самом деле – это не так. После эстетического события мы говорим о вещах, которые были для нас (и может быть еще будут) "прекрасными" или "ужасными", но которые в момент нашего рассуждения о них, то есть после того, как мы вышли из "прекрасного" или "ужасного" расположения, уже не таковы. Вот почему, рассуждая о такого рода предметах, необходимо сознавать, что вещи, которые определяются нами как прекрасные или ужасные, прекрасны или ужасны не сами по себе (объективно) и не в зависимости от "деятельности" воспринимающего субъекта (субъективно), но что они становятся такими апостериорно, во след эстетическому событию.

То, что обладало качеством безусловной красоты или ветхости в момент эстетического события, заслуженно выступает в качестве "прекрасного" или "ветхого"  предмета эстетического анализа. Выводы, которые мы получим в результате такого описания и анализа, могут быть отнесены только к тому опыту, который мы в данном случае описываем, или к сходному с ним опыту, но никак не могут претендовать на то, что в них эксплицируются необходимые признаки и свойства прекрасных, ужасных или ветхих (старых, заброшенных и т. д.) вещей. (Претензии не оправданы и в том случае, если мы попытаемся выявить общие свойства прекрасных или, скажем, ветхих вещей на сколь угодно широком материале эстетического опыта). Определить через конечное число предикатов универсальные признаки "страшного", "ветхого" или "ужасного" предмета  невозможно в принципе. Страшным будет то, что будет страшно, – вот и все, что можно сказать о страшных предметах (но не о страшном расположении, которое может быть определено в своих конститутивных чертах достаточно строго) бесспорного и точного.

Все это вовсе не означает бессмысленности поисков "прекрасных", "страшных" или "ужасных"  черт в самих вещах (поисков преэстетически "прекрасных", "страшных" или "ужасных" предметов), поскольку совокупность знаний о том, каковы эти "прекрасные" или "ужасные" вещи, хоть и не исчерпывает всего круга вещей, которые могут быть признаны "прекрасными", "ужасными" или "страшными", но дает нам отвлеченное (рациональное) знание о преэстетических качествах предметов, которые, как показал нам наш собственный эстетический опыт или опыт других людей, пред–располагают к тому, чтобы их восприняли в качестве "прекрасных", "возвышенных", "ужасных", "ветхих", "старых" и т. д.

Таким образом, пре–эстетичность не есть какое–то "объективное", неизменное качество особого рода вещей. Преэстетичность как некоторое качество вещи культурно и исторически изменчиво, зависит от уже имеющегося в традиции эстетического опыта, зафиксированного в эстетически значимых предметах религиозного культа, вещах обихода, в формах быта, наконец, в искусстве. Предметы искусства с этой точки зрения представляют собой не что иное, как пре–эстетические предметы, которые своей энтелехией имеют эстетическую ситуацию: они изначально, уже на уровне замысла нацелены на индуцирование эстетического события, на создание условий для актуализации того или иного художественно–эстетического расположения. Это, однако, еще не означает, что они обладают некоей объективной силой–способностью переводить себя из эстетического пред–существования в эстетическое существование при любом контакте с человеком (читателем, слушателем, зрителем). Ни наличие первоклассного произведения искусства, ни его восприятие чутким читателем (зрителем), принадлежащим той культуре, в которой оно было создано (то есть знакомого с изобразительным языком произведения), еще не гарантирует актуализации эстетического расположения человека и вещи (произведения) в художественно–эстетическое событие ^[24].