Эстетика пространства

В той мере, в какой комфортный интерьер пытаются выдать за уютный, мы имеем дело с его «восковой куклой». В том случае, если этого не делают, он может быть назван куклой уюта в значении, близком к кукле-манекену. Одежда на манекене сидит лучше, чем на живом человеке, но от этого манекен никто не принимает за человека. Комфортный интерьер может быть удобнее уютного, но от этого уютным он не становится.

Если комфорт рассматривать безотносительно к уюту, то метафора куклы работать уже не будет. Хорошо подогнанное к человеку и отвечающее на его житейские запросы, но необжитое, неодушевленное, не индивидуализированное помещение это и есть комфортное жилище. И только настойчивые попытки выдать комфорт за уют дают основание для того, чтобы говорить о его кукле^[249].

Заключение

Эстетика Другого расширяет поле эстетического анализа и позволяет выявить, описать и истолковать новые для эстетической теории феномены. Один из результатов исследования эстетического опыта в методологических координатах эстетики Другого – конституирование эстетики возможности (эстетики существования) и аналитическое описание двух ее важнейших регионов – пространства и времени. Подводя итоги обследованию эстетики пространства, следует обрисовать положение, занимаемое ей на общей карте эстетических расположений^[250]. Краткий обзор выполненных на данный момент исследований эстетических феноменов, позволит оценить перспективу дальнейших шагов по описанию эстетического опыта в концептуальном горизонте эстетики Другого. Однако прежде чем приступить к такому обзору, стоит еще раз остановиться на тех изменениях в культурном и интеллектуальном климате Европы, без которых ни эстетика Другого, ни эстетика пространства были бы невозможны.

От эстетики сущности к эстетике существования.

В человеческом опыте есть переживания, связанные с восприятием различных форм пространства и времени. К такому опыту можно, в частности, отнести переживание старого, ветхого, юного, молодого, мимолетного, а также простора и выси, дали и пропасти, уютных и торжественных мест и т. д. Понять, что делает такой опыт ценным, используя возможности, предоставляемые нам религиозным, этическим, утилитарно-прагматическим, когнитивным, политическим и др. дискурсивными практиками, не удается. Сделать это под силу философской эстетике (неотделимой в своих началах от онтологии, философской антропологии, философии культуры…).

Ветхие и старые вещи, простор и даль – это предметы созерцания, привлекающие нас сами по себе. Это опыт, который напрашивается на осмысление философской эстетикой. Однако старая эстетика – в полном соответствии с классической настройкой концептуальной оптики – не вычленяла его из аморфного массива «чувственного опыта». Особенность классической оптики состоит в том, что тот, кто ей пользуется, обращает внимание преимущественно на красивое, прекрасное, изящное и т. д., так что особенных чувств и форм, которые не вписываются в этот понятийный горизонт, теоретик просто не замечает. Подобно тому, как магнит «обращает внимание» только на железо и игнорирует материалы иной природы, «намагниченный» классической традицией взгляд из множества модусов чувственного опыта отбирает только комплементарные ему, то есть более или менее соответствующие ожиданиям, сформированным традицией.

Эстетика прекрасного – эстетика эссенциалистская, фокусирующая свое внимание на телах в их сияющем акме, на явленной во плоти чтойности. Когда в центре внимания оказывается простор или пропасть, ветхое или юное (а такое в жизни случается), на первый план выходит не чтойность («что это?»), а та или иная модификация ни-что, не сущее, а его существование, то, как оно есть. Когда предметом восприятия оказываются формы присутствия сущего (пространство и время) в том или ином из своих модусов, то тем, что переживается (особенным), будет уже не образ явленного совершенства вещи, а тот или иной модус возможности присутствия, становления, трансцендирования.