Эстетика пространства

Утверждение за человеком права на выбор, на само-определение, на избрание веры, на ту или иную модель миропонимания (свобода совести, свобода мысли) дестабилизировало Другое. Существование Бога, конкретизация Его образа и учения в рамках церковной доктрины (Свящ. Писание в единстве с Преданием) перестали быть чем-то само собой разумеющимся для носителей Традиции. Традиция была поколеблена. Религиозная вера оказалась зависимой от религиозного и жизненного опыта человека как частного лица и от его личного выбора. Мир – со временем – утратил определенность-завершенность и оказался во власти неопределенности, стал тем, что манит и пугает одновременно. Желанный образ человека перестал быть самоочевидным^[252]. На первый план вышел поиск человеком своей сущности. Чаемый образ надлежало найти и попытаться реализовать его на практике, в жизни.

Описанный выше поворот от завершенности к незавершенности, от «что» к «как», от сущности к существованию, от подражания данному к экспериментированию и перформативности напрямую связан с перенастройкой человеческой чувствительности. В ситуации отсутствия Целого (и, соответственно, Смысла) и необходимости его индивидуального – на свой страх и риск – поиска возрастала чувствительность к тем предметам восприятия, чья данность сопряжена с переживанием разных модусов возможности. Если ни «я», ни «мир» не определены, если они требуют доопределения человеком, тогда возможность вести поиск приобретает особую ценность. Чувствительность к такой возможности формирует экзистенциальный и культурный запрос на эстетику существования (или, иначе, эстетику возможности).

Человеку, лишившемуся опоры в трансцендентном (а сам для себя он опорой быть не может, для себя он не более чем возможность себя как такого-то-вот человека) – хочет он того или нет, – приходится самому ставить вопрос о жизненной цели, а стало быть, решать вопрос о Целом (о мире и о том месте, которое он в нем занимает). Искомый образ «я» связан с тем, как этот вопрос решается. До тех пор, пока он не решен, человек пребывает в состоянии поиска или занимает себя чем-то, что способно заполнить образовавшуюся (в отсутствии Целого) пустоту.

Возможность двигаться, меняться – только это и остается человеку в ситуации смысловой неопределенности. Это то, что дает надежду стать самим собой («стань тем, кто ты есть»). Чем меньше у человека определенности в представлениях о мире и о том, к чему должно стремиться, на кого (на что) ориентироваться, тем больше усилий требуется приложить для упорядочения своей жизни и наполнения ее содержанием (ищут желаемое, а самым желанным оказывается желание). Новую (секулярную) культуру определяет движение как возможность поиска Цели, то есть того, в отношении к чему (в движении к чему) «я» может определиться. Экзистенциальную значимость приобретает возможность продолжить движение и во временном, и в пространственном измерениях. Движение, выбор, перемена места пролонгируют надежду на встречу с тем, с кем (с чем) можно (перед лицом собственной конечности) соотнести свое «я», обрести экзистенциальную опору, пребыть, стать.

Так обстояло дело примерно до второй половины XX века. В современную эпоху возможность замкнулась сама на себя. Теперь возможность, точнее, ее полнота, стала базовой ценностью, подлежащей охранению. Большинство (в том числе и креативное большинство) уже не надеется найти себя в отношении к Целому и даже принимает за аксиому нежелательность такого стремления: соотнесенность с Целым (и с Целью), полагают глашатаи нового мира (мира без абсолюта и абсолютных целей), делает человека догматичным и непримиримым в отстаивании того, что для него свято. Обретение Целого, готовность ответить на требования Другого превращает людей в фанатиков, подрывает основы гуманизма, ставит под вопрос гуманистическую максиму: человек есть высшая ценность. В отказе от поиска Целого (или, во всяком случае, в скептическом к нему отношении) как определяющем настроении не только «думающего меньшинства», но и широких народных масс обнаруживается главное, на наш взгляд, отличие зрелого модерна от модерна позднего.

Положение, в котором оказался человек Нового времени, разделяет сегодня, волей-неволей, не только общественная элита, но и основная масса населения Западного мира (включая и Россию как особую его часть). Оставляя в стороне последствия разрушения метафизической вертикали, вокруг которой веками выстраивалась жизнь христианского (а до него – античного, космоцентричного) мира, скажем о значении смены парадигм (поворота от сущности к существованию, от ставшего к становлению) для конфигурации эстетической чувствительности.

Осмысление эстетической чувствительности в этой ситуации – насущная задача наших дней. Одна из форм ее решения – рассмотрение вопроса о том, как возможна (в дополнение к эстетике сущности) эстетика возможности (эстетика существования).