Эстетика Ренессанса. Статьи и эссе (СИ)

Судьба Скрябина складывалась счастливо, несмотря на драматические обстоятельства вокруг него и в его жизни, и нам еще следует уяснить почему. Его отец Н.А.Скрябин (1849-1914) происходил из старинного дворянского рода, любил музыку, играл на фортепиано и, будучи еще студентом Московского университета, стало быть, по большой любви, женился в 1870 году на Л.П.Щетининой, дочери директора фарфорового завода, которая годом раньше блестяще закончила Петербургскую консерваторию и начала успешно концертировать по городам России. Она продолжала выступать почти вплоть до рождения сына: последний концерт в Саратове 20 декабря, откуда пианистка с мужем уехала в Москву, где 25 декабря 1871 года (6 января 1872 года по новому стилю) через два часа после приезда, обессиленная простудой, родила благополучно сына, но сама так и не оправилась, через несколько месяцев в Австрийском Тироле скончалась от скоротечной чахотки.

Сестра отца Любовь Александровна (1852-1941) заменила Шуриньке мать. Мальчик рос в семье отца, который, закончив юридический факультет Московского университета, чтобы выбрать карьеру дипломата, поступил в институт восточных языков, впоследствии служил в министерстве иностранных дел, дипломатом в Турции. Шуринька рос всесторонне одаренным ребенком, особенно в музыке у него рано проявились дар к импровизации и феноменальная память. Десяти лет Саша Скрябин начал брать уроки фортепианной игры и поступил, выдержав запросто конкурс, во Второй московский кадетский корпус. Но он жил не в интернате, а в квартире своего дяди Владимира Александровича, служившего воспитателем в кадетском корпусе.

Музыкальная одаренность юного кадета была столь несомненна, что Сергей Иванович Танеев (1856-1915), только что избранный директором Московской консерватории, посоветовал Саше Скрябину брать уроки фортепианной игры у Н.С.Зверева, в пансионе которого жили и учились многие пианисты, в том числе в то время С.В.Рахманинов. Кадета привозили в пансион «раза три в неделю», где он радовал своей игрой учителя и своих товарищей. Можно подумать, его привозили из Консерватории, где кстати с ним занимался теорией композиции сам директор. Отзыв Чайковского, учеником которого был Танеев, лучше всего говорит о нем: «Без преувеличения можно сказать, что в нравственном отношении эта личность есть безусловное совершенство».

В 1888 году, еще не закончив кадетского корпуса, что случится годом позже, Саша Скрябин поступает в Московскую консерваторию, он был принят в класс фортепиано В.И.Сафонова (1852-1918), пианиста и дирижера с мировым именем, а по композиции продолжал быть учеником Танеева. Все складывалось естественно и как нельзя лучше. Игра юного пианиста, отличалась, помимо техники и темперамента, особой поэтичностью, что проступало и в его этюдах и прелюдиях. Юношеское нетерпение подвигло музыканта на разучивание сложнейших вещей, что обернулось бедой: он «переиграл» правую руку. Эта травма, как физическая, так и нравственная, внесла постоянный драматизм в жизнь и творчество пианиста и композитора.

В 1892 году, в 20 лет, Александр Скрябин окончил Московскую консерваторию по классу фортепиано В.И.Сафонова с золотой медалью; по композиции могло бы быть то же самое, если бы не стечение обстоятельств: из класса Танеева, вероятно, на старших курсах так надо было, он перешел в класс А.С.Аренского (1861-1906), ведшего курс свободного сочинения. Рахманинов и Скрябин обратились к Аренскому с просьбой разрешить им держать выпускной экзамен ближайшей осенью, проблемы здесь для них не было, они уже выступали как композиторы в концертах в Москве. Рахманинову было разрешено, а Скрябину отказано, да в резкой форме. Первый выглядел высокого роста молодым человеком, второй еще совершенно мальчиком, который к тому же не проявлял почтения ни к старшим, ни к чинам.

По свидетельству современника: «...Скрябин тогда имел, на первый взгляд, вид мальчика, но в глазах у него была уже спокойная уверенность почти взрослого человека. У него было симпатичное лицо, в разговоре почти постоянно оживлявшееся неопределенно ласковой улыбкой, иногда принимавшей вид иронической усмешки. Все что он говорил носило на себе отпечаток такой серьезной трезвости суждений, которая совсем не гармонировала с его полудетской внешностью, его маленькой, почти детской фигуркой. В разговоре он всегда смотрел прямо в глаза собеседнику, и в этом спокойном, ясном взгляде чувствовалось, что он как будто внутренне взвешивает человека, с которым разговаривает, отнюдь не преклоняясь перед старшинством лет или какой-либо авторитетностью данного лица».