Эстонская новелла XIX—XX веков

И тут неожиданная мысль мелькнула у меня в голове: что бы я делал, если бы меня на такой вот пахнущей тополями заре вдруг разбудили разрывы гранат и, едва проснувшись, я должен был бы из-под рушащихся стен броситься в огонь? Сначала, наверное, я совсем бы растерялся. Если подумать, то до сих пор жизнь протекала довольно спокойно. Нельзя сказать, что она ставила передо мной особенно трудные задачи. В начальной школе получал похвальные грамоты, в средней школе занимал первое место в спортивных соревнованиях, говорили даже, что из меня получился бы мастер международного класса, если бы больше тренировался. Не очень легко было попасть в университет, но, честно говоря, я списывал на каждом экзамене, а пересказ на русском языке написал вместо меня один парень, для которого я, в свою очередь, накропал сочинение на эстонском. Я уже тогда умел складно расставлять в ряд слова. Да мне и сейчас не плохо. Корреспонденции я пишу хорошие, в редакции их помещают на доску лучших материалов, пять лет назад даже получил премию Союза журналистов. Сменяются командировки, гостиницы, хорошенькие официантки, бегут недели, месяцы, годы. Недостатка в деньгах до сих пор не ощущал, каждую весну и осень заказываю новый костюм, — одним словом, на уровне. Правда, иногда, проснувшись на высоких подушках в очередной гостинице, закурив сигарету (собственно, курю я всего третий год) и сквозь легкий ароматный дымок глядя в тщательно выбеленный потолок, со смутным беспокойством спросишь себя: «Неужели такой и должна быть твоя единственная и неповторимая жизнь?» Но, наверное, каждый задает себе этот вопрос, и не единожды. Такова жизнь, не всякое дело дает удовлетворение и не вызывает угрызений совести. Помню, как в первые годы я с жаром дрался за каждое слово, которое редактор или заведующий отделом хотели вычеркнуть. Тогда я еще был уверен, что каждое мое слово совершенно необходимо и что именно это мое слово должно дойти до читателя. А теперь, когда мне говорят, что следовало бы изложить несколько иначе, я уже не спорю, я изменяю фразу, а иногда и мысль, и вещь идет в газету без всяких осложнений. И, как говорит Прийлинд, газета все равно выйдет, пусть с неба вместо дождя сыплются финские ножи и пусть хоть все четыре страницы будут заполнены объявлениями квартиросъемщиков. Прийлинд — это мой начальник. Он обычно пишет литературные портреты и очерки о передовиках труда. Собирать материал ему не хватает времени: сбегает часа на два на какой-нибудь завод и спокойно бросает на стол свои три-четыре подвала. Теперь я обычно не читаю его произведений, а если прочту, то у меня почему-то мгновенно портится настроение, — не знаю, из-за Прийлийда или из-за самого себя. Обычно я не успокаиваюсь до тех пор, пока не разделю с кем-нибудь свое негодование. Такого человека в редакции найти нетрудно. Мы садимся где-нибудь, выпиваем бутылку сухого, ругаем Прийлийда, но при этом меня не покидает забавное ощущение, что за столом сидит кто-то третий и снисходительно убеждает нас: «Ну что вы от него хотите? Человек заведует отделом, у него полно всяких дурацких забот, он хочет дочери купить рояль, у его жены щитовидка, сам он еще пять лет должен платить алименты…»

А интересно, что было бы, если бы в одно прекрасное утро я подошел к Прийлинду с каменным лицом, швырнул ему в физиономию свежую газету и сказал без всяких предисловий при всей редакции: «Отто Прийлинд, вызываю вас на дуэль. Я не желаю больше терпеть вашу возмутительную халтуру!» Интересно, что бы тут началось, если бы только у меня хватило смелости это сделать?..

— И что же вы думаете об этих ребятах… о Шурупе, Молокитине? — спросил Иван Васильевич, лежа на своей кровати.

— Ах, о них?

— Да.

— Ну, знаете…

Иван Васильевич в ожидании ответа повернулся на живот и приподнялся на локтях.

— Я думаю… им, наверное, было очень тяжело умирать…

— Да?

— Молодые ребята… в такое прекрасное лето…

Иван Васильевич тихонько хмыкнул, словно хотел что-то сказать, но промолчал.

— Я думаю, что подчас обстановка делает подвиг неизбежным, ну, просто жизнь дорога, и тогда в отчаянии совершают такие поступки, в которые потом трудно поверить, так ведь?

— А здесь… в этой крепости?

Знаете… мне кажется, они были очень одиноки, в том смысле, что крепость оказалась отрезанной от всего мира в первые же минуты войны. Вероятно, очень трудно умирать, когда неизвестно, узнают ли люди когда-нибудь о твоем героизме.

— Они так не думали! — прошептал Иван Васильевич.

— Теперь трудно сказать, что именно они думали. Они ведь почти все погибли. Только некоторые тяжелораненые, кто потерял сознание, попали им в руки живыми. Я считаю… это мое мнение… они все-таки знали, что им не удастся отстоять крепость, численное превосходство врага ведь было огромным… Может быть, правильнее было бы сдаться, чтобы потом…

— Как? Сдаться? — Иван Васильевич рывком сел в постели. — Сдаться им? — Он так крепко сжал пальцами спинку кровати, что она хрустнула. — Мы не имели права сдаваться, мы не могли…