Эстонская новелла XIX—XX веков

— Вот оно что… Чего же ты врешь? — напустился на нее старик, но кочергу все же отбросил в сторону и снова растянулся в тени кустарника.

Примерно через час по заросшей травою улице в сторону города, горбясь под тяжестью мешка, шел высокий человек. Он ступал торопливо и чему-то улыбался. Рядом с ним легким и радостным шагом шла Мирьям и глядела в чистое голубое небо, опрокинутое над ними.

Был тихий обеденный час; тут и там на песке сидели дети, они ругали своих кукол, которые не слушались и не хотели засыпать.

1936

КАРЛ АУГУСТ ХИНДРЕЙ НЭЭРО © Перевод Э. Яворская

По земле лишь некоторое время возможно идти рядом с другим, затем либо исчезнешь ты сам, либо исчезнет тот, другой, оставив после себя ощущение отчужденности и пронизывающего холода. Время летит как ветер, все сокращая возможность идти бок о бок, в тесном общении, как некогда. Все острее становится предчувствие приближающейся разлуки, и ты боишься боли потери. Твоя рука, правда, еще по-прежнему ласкает друга, но в кончиках пальцев — едва ощутимый трепет тайного страха, и словно бы сквознячком потягивает под твоею ладонью. Не опускаешь ты руку на близкое тебе существо, будто ребенок, с чувством и верой, что это твое от века и навеки. Будто ребенок…

Почему бы не отважиться мне рассказать о своем Нээро, который принадлежал мне в те годы, когда я был еще ребенком, и позже — когда я стал молодым человеком? Почему бы не попытаться мне вновь мысленно пройти рядом с ним сквозь то время, которое в своей протяженности соответствовало обычному веку собаки? Это было мое время, это было наше общее время, оно неотделимо от меня и столь же значительно, как и любой другой отрезок моей жизни. Оно было наполнено дружбой, такой большой, какой никогда уже в подобном виде не выпадало мне на долю.

Я вовсе не хотел бы быть несправедливым к иной дружбе и к иной любви. Тени этих чувств сопровождали меня в моей преходящей жизни, и ни одного из них я не хочу, да и не могу, умалить. Я также не из числа людей, кои, занятые своими важными делами, не находят минутки времени для тех, от них ушедших либо отставших, кто был к ним добр. Но если я говорю, что эта дружба была такой большой, какой никогда уже в подобном виде не выпадало мне на долю, то я знаю, что говорю. В подобном виде — на этих словах я делаю ударение.

Не принадлежу я и к охотникам, у каждого из которых была собака, превосходившая своими достоинствами всех прочих охотничьих собак. И я не киноман, очеловечивающий животное, представляя его подобным хозяину и тем самым опошляя. Я, правда, отношусь к ним доброжелательно, даже с некоторой симпатией — к тем близоруким людям, которые пытаются уподобить своего четвероногого друга некоему недоразвитому, не дотянувшемуся до человека гомункулусу, но в то же время чуточку презираю их, хотя и прощаю за то, что они способны любить животных.

Наслышан я и о Волчьей Крови, так же как о его антиподе Букке. Их жизнь была богата событиями и подвигами. Один пришел из лесов Аляски к человеку, другой же — ушел в них, подальше от людей. И Рикет мне известна, эта задумчивая комнатная собачка мудреца. Мне знакомы имена многих знаменитых собак, но Нээро был моей собакой. И этого должно быть достаточно, чтобы я имел право говорить о нем и рассказать о его жизни, которая не имела значения для человечества в целом, внешне протекала как и у любой другой собаки, но смогла так много дать лично мне.

Сумеречным было для нас обоих то время, когда мы обрели друг друга. Вероятно, еще совсем маленьким увидел я в углу возле печи какой-то лохматый черный шар, очень лохматый, очень черный. На груди у щенка была широкая белая манишка, но я не сразу ее заметил, потому что он спал, свернувшись клубком. Это пятно не обратило на себя моего внимания и после того, как маленький увалень проснулся и с тихим, но весьма напористым рычанием, вновь и вновь принимался рвать мои чулки. Лишь позже, когда Нээро стал взрослым, эта манишка широко и степенно белела на его мощной груди.

Мне еще не доводилось видеть собак или щенков, которые рычали бы, играя. Два мопса с помещичьей мызы рычали только от злости; наш Харри, лупоглазый и курносый пес, шерсть которого топорщилась, словно колючки, играя, сопел, так же как и Требонг, насмерть загрызенный псом Плууто. Похоже вела себя и Амми, собака волостного писаря. Все они лишь потихоньку урчали, как бы между прочим, себе в удовольствие. А Нээро зарычал с первого же раза. Вначале это меня пугало, но я легко понял, что он делает так в шутку, хочет показаться ужасно храбрым. Батрацкие мальчишки долго — а кое-кто из них и всегда — боялись этого устрашающего рычания, для меня же именно оно сразу сделало Нээро дорогим и значительным, выделило среди других собак — этого маленького, рычавшего и урчавшего на полу, нападавшего на меня увальня.

Настолько дорогим и желанным, что в один прекрасный день я счел нужным за ним поехать. Он же воспринял это как нечто само собою разумеющееся, залез под полость саней и заснул возле моих ног.