Эстонская новелла XIX—XX веков

Я далек от утверждения, будто Нээро при этом осознавал комизм положения. Если бы я так думал, то попал бы в число тех, кто пытается приписать животным одинаковую с людьми причинность поведения. У Нээро, несомненно, отсутствовало понятие о комичности. Ему, вероятно, было просто-напросто весело оттого, что он мог так порезвиться, — загривки у поросят скользкие, за что-нибудь другое их тоже не ухватишь, вот и оставался хвостик. После того как Нээро управился с первым поросенком, ему было уже ясно, за что надо хватать. И когда поросята резво семенили впереди него — это ведь было весело, не правда ли? Так же весело, как вылавливать морских свинок из высокого цикория, из-под широких листьев клубники или из моркови. Отыскав морскую свинку, Нээро быстро накрывал ее лапой, осторожно брал за загривок и тащил к загородке. Пронеся над верхней планкой, разжимал зубы, и свинка шлепалась вниз. При этом Нээро тоже смеялся. Но не в тот момент, когда они падали. Он оглядывался на меня, словно спрашивал, нельзя ли их еще потаскать, вытащить из загородки и снова поносить в зубах. Эта ловля и таскание веселило, развлекало его, и оттого он смеялся.

А однажды, когда Нээро уже состарился и более не соблюдал в еде той меры, какая была свойственна ему смолоду, он объелся простоквашей. День стоял жаркий, простокваша была вкусная и прохладная. Приятно было разлечься на солнышке. И Нээро лежал на земле, словно маленький бочонок, губы его растянулись в улыбке, он весело подмаргивал одним глазом, не поднимая головы, и лениво помахивал хвостом. Он был беспредельно доволен собою, он походил на развеселого пьянчужку, уже ни на что не способного, кроме как плутовски поглядывать и с усталой откровенностью махнуть рукой, да разве что еще пробормотать: «Плевать мне на весь мир, браток, видишь, как я нализался!» В тот раз я был убежден, что Нээро так или примерно так думает, хотя не знаю, сколь далеко простирается способность собаки связно мыслить, но я и впрямь верю, что он хотел сказать: «Мне сейчас очень хорошо». И потому во весь рот смеялся, смеялся от теплого солнца, от холодной простокваши у себя в желудке, от своей божественной лени и еще оттого, что я всегда был его другом.

Но и плакать Нээро тоже мог. Не так ведь и существенно, чтобы текли слезы; правда, подернутые влагой глаза обычно не привлекают столь большого внимания, но тем не менее это для животного ultima ratio[11] при выражении своей скорби, и тем самым трогает нас, а иногда даже и потрясает. К слову сказать, если бы животные могли по-настоящему плакать, род человеческий, вероятно, был бы менее жестокосерден и безжалостен. Возможно, и австралийские аборигены были уничтожены пулями белых в какой-то мере еще и потому, что умирали без слез, подобно животным. И индейцы тоже не плакали.

Глаза Нээро мгновенно увлажнялись, стоило мне его поругать. Его жалобная морда и просительно гладящая воздух лапа были достаточно красноречивы, чтобы от моего недовольства не осталось следа. И когда я примирительно похлопывал Нээро по спине, он ликовал. Он с лаем срывался с места и, сделав несколько кругов, искал, что бы такое предпринять в знак радости от прощения, к примеру, принимался быстро раскапывать первую попавшуюся кротовую нору или же осматривался, нет ли в поле зрения кого-нибудь, за кем можно погнаться.

Эта влажная пелена появлялась на глазах Нээро и при большой радости, так же как у других животных, да и у человека тоже. Ведь центры плача и смеха расположены так близко друг от друга. Когда я возвращался домой из школы или же из дальней поездки, Нээро выл и пел от радости, он прямо-таки рыдал, судорожно обхватив своими кривыми лапами мое колено. Морду он в таких случаях, как правило, прятал, словно стеснялся своего порыва. Но к тому, разумеется, была иная причина, скорее всего лишь стремление возможно теснее прижаться ко мне головой, точно так же, как и лапами, и проистекало оно из тех же первобытных источников, что и человеческая ласка. И так как проводники центров плача и смеха тянутся в непосредственной близости друг к другу, наиболее сильный порыв какого-нибудь чувства заставляет звучать оба проводника, отчего сливаются и смешиваются и внешние проявления, так что и Нээро мог плакать, смеясь, и смеяться, плача.

Он показал это уже в то время, когда я был еще настолько глупым, что вздумал притвориться мертвым. Я лег на пол ничком и затаил дыхание. Нээро вначале нетерпеливо обнюхивал и царапал мою голову, затем стал повизгивать и всем своим поведением выражал нерешительность: что это, шутка, или ему следует завыть всерьез? Когда же я наконец ожил, радость его еще некоторое время словно бы перемежалась недавним отчаянием, до тех пор пока возбуждение не нашло выхода в громком лае.