Эстонская новелла XIX—XX веков

Эта проповедь сохранения собственной шкуры оскорбляла и раздражала, требовала отпора. И его бы дали, если бы это говорила не женщина. Поглядев на эту невысокую женщину, которая помогала советским партизанам, укрывала их, и приняв во внимание исключительные случаи, никто из нас не отважился отчитать ее. Если предположить, что она говорит правду, то в определенных условиях она сделала наилучшее: спасла и семью, и народных мстителей. Врать с таким воодушевлением невозможно. Исходя из этого, я и заметил:

— Времена другие. Прошлые истины и действия уже не годятся.

— Верно, времена другие. Там наверху и еще повыше много перемен. А здесь, у болота, осталось немало таких, которые и сейчас ожидают, клянутся и распускают слухи, что «скоро» и «все равно»… Давно ли это было, когда над болотом кружился самолет, а со стороны Литвы в небо летели зеленые ракеты? Откуда нам знать, что это за самолет и какие ему знаки подавали? Твое дело — уткнуться носом в землю и смотреть, как бы до утра прожить…

— Да, времечко! — после долгого молчания подал голос хозяин. — По-клопиному в щель заползай, по-собачьи хвостом виляй, тьфу! С дробовиком теперь и на двор не показывайся!

В этом сетовании слышались обида и неудовольствие старого охотника, скорее браконьера, — но проглядывало и упрямство лесного жителя, который хотя и вынужден сдерживать себя, однако никакой примиряющей покорности не признает. Своеобразная внутренняя общность, семейное единство. Или это стена, которая должна защищать болотных жителей от всего внешнего, или камень, которым целиться в каждого, кто попытается проникнуть сюда? Когда я пришел к этому выводу, меня вдруг потрясла мысль, что незаметно мы оказались в плену. Здесь, в этом доме, умели обходиться сразу с двумя воюющими сторонами, умели справиться с обеими, умели над обеими одержать верх, — а уж тем более над нами, случайными миролюбивыми пришельцами. Разве не могут в эту минуту свободно притаиться где-нибудь на хуторе эти другие-третьи люди, и не потому ли нам приказали поселиться в доме? От одной мысли, что это возможно, загудело в голове и по спине прошел холодок. Незачем было забираться в эту чертову глушь, думал я про себя, но отбросил подозрения и спросил, возвращаясь к тому, что говорила хозяйка:

— Значит, вы думаете, что?..

Хозяйка снова поспешила ответить:

— Ничего мы не думаем. И раньше видели над болотом самолеты, видят и сейчас! До вас тут ходили люди и после, может, будут ходить. Если у каждого допытываться, кто он и откуда, то, наверно, в том доме уже давно бы остыл очаг… Людям, которые здесь проходили, мы в состоянии были и ночлег дать, и куском хлеба наделить… Глаза, конечно, не закроешь. Другой раз увидишь такое, что напоказ не выставляют… Но идти хвастаться этим… Болото — тихое место. И болотные сосны не шумят… Только птица какая-нибудь, журавль или кроншнеп, иногда покличет своих… Вот такие-то, люди добрые, в этих краях дела.

Болотные сосны не шумят… Журавль или кроншнеп… Кого тут считают своим, кого чужим, врагом?

Мы попытались повернуть разговор так, чтобы хоть немножко поднять завесу, которая скрывает тайны болот. Однако собеседники с поразительной ловкостью уклонялись даже от самых завуалированных вопросов, отсеивая, будто полову на ветру, все, что не заслуживало ответа. Тут свою семейную солидарность красноречиво показали и дочь с отцом. Они наперебой объясняли, что, если кто хочет ознакомиться с положением, тот пусть едет в Соосааре. В деревне, где раньше насчитывали шесть семей, не осталось ничего, кроме пяти пепелищ и одной хибарки с перебитыми окнами и дверями. Да и та простегана пулями, прорежена, словно решето… Два хутора спалили немцы, с другими это случилось позже. Последнее сражение произошло вот только что, в конце зимы… Между кем — и без того было ясно.

Обо всем этом они говорили со сдержанной деловитостью, не сетуя и не жалуясь, как говорит крестьянин о наводнении, лесном пожаре, губительном морозе, каком угодно неизбежном стихийном бедствии, которые все еще время от времени случаются и против которых человек бывает бессилен. Другой раз в деревне с большей теплотой говорят о плугах-телегах и о скоте, чем здесь говорили о соседях, людях, их судьбах и домашнем очаге. Или это продуманное и заученное притворство, чтобы остались невидимыми подлинные чувства? Или снова то же холодное стремление к самосохранению, которое заставляет ногтями и зубами держаться за свое, и пусть вокруг с другими происходит что угодно?

Болотные сосны — даже при самом разрушительном шторме они стоят в одиночку… Откуда прийти тут чувству солидарности?