Эстонские повести

Если Ээди нужны прутья для метел, сказал Ханнес, то пусть приходит за ними — в молодом лесочке за горой Мейеримяэ наберется несколько возов. Ээди ответил, что да, он возьмет, хотя совхоз и платит за метлу на две копейки меньше, чем давали в колхозе, но вязать все же можно…

Когда мужчины, доверительно беседуя, подошли наконец к кээтеской риге, Ханнес остановился и сказал:

— Чего мы эту наполовину выпитую бутылку будем вносить в дом, вытащу-ка я лучше целую.

— Вообще-то мамуля ворчать уже не станет… Ну да пусть будет так…

И приятели — Ханнес впереди, Ээди позади — вошли в кээтескую кухню.

— Видишь, мамуля, я сказал, что скоро вернусь, разве обманул? Да еще и гостя привел! — обратился Ээди к жене.

Низкорослая смуглая Альвийне — она хлопотала возле плиты, варила картошку свинье — подняла голову, и по ее лицу пробежала тень улыбки — похоже, она ничего не имела против гостя. (Правда, вскоре Ханнес заметил, что женщина была возбуждена, словно кого-то или чего-то ждала, а несколько позже он и узнал, что именно ждала Альвийне.) Мужчины присели на край скамейки возле кухонного стола, окутанные запахом варящейся свиной картошки, которым с незапамятных времен, с тех самых пор, как в Эстонии начали выращивать картофель и держать свиней, были пропитаны хуторские кухни — их бревенчатые стены, закопченные потолки, половые доски… во всяком случае, так обстояло дело здесь, в деревне Коорукесте, где не было хуторов с черными, предназначенными специально для надобностей скота, кухнями; даже тут, в доме Кээте (настоящее название хутора — Татрик), хотя здешний хозяин когда-то и славился по всей волости своими девяноста гектарами угодий, из которых тридцать было чистой пашни, — даже здесь картошку для свиней варили в большом котле все на той же кухонной плите, на той самой плите, возле которой теперь хлопотала Альвийне, время от времени с беспокойством поглядывая на стол, где красовалась бутылка «Экстры». Ханнес истолковал беспокойство Альвийне по своему разумению, он взял со стола бутылку, вначале в правую руку, затем в левую, сковырнул задеревеневшими от работы большим и указательным пальцами жестяной язычок пробки, сорвал ее с бутылки и огляделся, во что бы налить. На лоне природы дозволительно, и даже предпочтительнее, с бульканьем пить из горлышка бутылки, но если ты вежливенько сидишь в кухне и в обществе дамы, то это не годится. Альвийне заметила взгляд Ханнеса, прошла к кухонному буфету, отыскала там чайный стакан и с видимым сомнением поставила его на стол.

— У нас были и рюмки, да все они перешли в лучший мир, — сказала она, словно бы извиняясь.

— Эта беда — не беда, — ответил Ханнес, в свою очередь как бы утешая ее. — Возле одного корыта много добрых поросят помещается, ежели корыто большое.

— У нас вроде бы никто никакой дурной болезнью не страдает, — поддержал Ханнеса Ээди.

Ханнес наполнил стакан на три четверти, наливал специально так, чтобы водка лилась с бульканьем, чтобы вышло праздничнее. Затем поставил бутылку на стол, поднял стакан и протянул Альвийне.

— Ну, хозяюшка, хлебни!

Слегка застеснявшись, Альвийне приняла стакан, сдвинула левой рукой головной платок к затылку и только после этого пригубила.

— Вам и закусить-то нечем, сейчас я соберу. Ээди, ты чего-нибудь добыл в магазине или не удалось?

— Так ведь не всякий день колбасный… Сыру принес.

Ээди отлучился, чтобы снять с себя ватник, и вскоре — в одной руке сигарета, в другой пепельница — вернулся к столу и расположился рядом с Ханнесом.

Альвийне отыскала в заплечном мешке Ээди сыр, принесла из кладовки блюдечко с солеными огурцами, принесла из амбара ветчину на тарелке, поставила все это богатство на стол и сказала:

— Закусывайте, закусывайте, не то вас развезет, я-то сейчас не хочу, мне еще надо скотину накормить.

— У мамули сегодня беспокойный день, нигде себе места не находит, — сказал Ээди, глядя на дверь, за которой только что скрылась Альвийне.

— А что с ней, случилось что-нибудь? — спросил Ханнес из вежливости.

— Дочку ждет, больше ничего не случилось. Маарья должна сегодня домой вернуться…

Ээди, по-видимому, хотел поговорить об этом подробнее, он посмотрел на Ханнеса в ожидании, не спросит ли тот еще чего, но Ханнес превратно истолковал взгляд Ээди, — вновь взял бутылку, вновь наполнил стакан.

Они выпили за здоровье друг друга, водка, хранившая холод улицы, вызывала в теле дрожь, однако пошла хорошо. Пряный и, как это ни странно, все еще крепкий огурец разом снял во рту вкус водки, и вот появилось ощущение теплоты где-то под сердцем.

Ханнесу сделалось жарко, он рывком раздернул молнию куртки, снял с головы кепку и надел ее на колено. (Если бы он знал, что Александер Кээте, в доме которого они сейчас сидят, живет теперь в Америке, в городе Нью-Йорке, то он, Ханнес, не преминул бы отпустить шуточку и сказал бы: «Ну, в таком случае, он теперь тоже может купить себе кепку с такой пуговичкой!»)

— Стало быть, вот как вы тут обитаете, — не то вопросительно, не то утвердительно произнес Ханнес.

Это придало мыслям Ээди новое направление.