Эта гиблая жизнь

Komoвa Mapuнa Ананьевна родилась в г. Дзержинске Нижегородской области. Окончила филологический факультет Нижегородского Государственного Университета им. H.H. Лобачевского. Преподавала русский язык и литературу в школе, работала корреспондентом районной газеты.

Автор двух поэтических книг: «До судного дня» и «Шиповник».

Член Союза писателей России.

Рыба (рассказ)

Сколько я себя помню, у нас в доме всегда стояли корзины с вяленой рыбой: плотва со светлой, плотно пригнанной чешуей, вперемежку с узкой чехонью, на вид костлявой и худосочной, но удивительно жирной. Чехонь ловили на донки. Я долго представляла их себе в виде тонких дощечек, расписных, точно донце старинной бабушкиной прялки, которыми поддевали рыбу, словно котлету лопаткой, и выбрасывали на берег, а она подпрыгивала и выгибалась, светясь на солнце, переливаясь радужно. Потом я узнала, что «донки» – всего лишь леска с несколькими крючками – и слово утратило свое очарование. Я и сама рыбачила. Сохранилась любительская фотография, где я взъерошенная, такая смешная с удочкой на плече, а рядом дедушка, чумазый, с оттопыренными ушами, в резиновых сапогах до паха, в выцветшей рубахе, – я помню исходящий от нее запах воды, ила и свежей рыбы. Он кажется неловким, одеревеневшим, а был легким, подвижным. И река, темная на снимке, была другой: живой, в голубых овалах, окаймленных бегущими по кругу, пульсирующими золотыми змейками; и стрекоз с иссиня-черными бархатистыми крыльями в тончайших серебряных прожилках (нигде и никогда не видела я таких больше), садящихся на влажный песок с обрывками слизистой влажно-зеленой тины отдохнуть от жара, – не разглядеть на той фотографии. Но не приснились же они мне. Я не была брезгливой: сама копала дождевых червей для наживки, добывала ручейников, похожих на серых гусениц с лапками. Они прятались в домиках из мельчайших ракушек, чешуек, микроскопического хвороста. Дедушка говорил, что это ласточки скрепляют их своей слюной. Я все пыталась подловить птиц за этим занятием, но, наверно, они делали свою кропотливую работу по ночам. А иногда мне казалось, что домики лепят маленькие человечки, живущие в осоке, палочку к палочке, пока не получится плотная скорлупа, обмазывают ее клейким желтком украденных у чаек яиц и сажают в них ручейников. Ручейники были беззаботные и легко давались в руки, а рыба хитрая. Для нее варили прикорм: горох и пшеницу, в старом покореженном котелке. Зерна разбухали в бурлящем кипятке, и запах, исходивший от них, сладковато-пресный, притягивал меня. Я вертелась рядом, совала нос в котелок, мне хотелось отведать рыбьей каши. Дед нехотя, ворча, совал мне деревянную ложку. Нет, все-таки рыба была вкуснее. Самое лакомое в ней – плавники. Отдираешь полупрозрачную костяную пластинку – а под ней сочащаяся сладковатым жиром мякоть, сладковато-соленая, особенно вкусная у чехони. А эти янтарные ремешки мяса со спинки, а хрустящие нежные косточки, а икра, плотная, бледно-розовая, и запах: густой, насыщенный, который впитала в себя рыба, скользя в прохваченной солнцем воде, казалось даже, что улавливаю я привкус крапивы и лопухов, которыми перекладывали рыб, присаливая серой крупной солью. Рыбу жарили, вялили; в ящиках старого буфета со стеклянными, в красных и синих цветах, скрипящими дверцами, хранились сушеные щучьи головы – дедушкины рыбацкие трофеи. Я иногда облизывала их. Это давало иллюзию, причастности к дедушкиным подвигам. «Вон, рыбы полно, – ворчал дед, – а она кости обсусоливает».

Дед плел корзины для рыбы из шнура, собранного на городской свалке, время от времени продавал их на базаре, чтобы поддержать нас с матерью. Его штрафовали, хотели даже лишить пенсии за нетрудовые доходы. Бабушка ходила в собес, плакала. Она считалась иждивенцем, не получала от государства ни копейки. Дед не позволял ей работать, говорил, чтоб за детьми смотрела, прокормит. Сам он всю жизнь отпахал на закрытом химическом предприятии, откуда в войну люди бежали на фронт: лошади дохли там через неделю, а люди опухали, желтели и умирали через два-три месяца. Дедушка выжил. «Самодур твой дед, – сказала как-то бабушка в сердцах, – и пенсию мне заработать не дал, и косу отстриг, коса до пят была, с бревно толщиной». – «А зачем ты позволила?» – изумилась я. «А я их над тазом распустила, подошел сзади и отхряпал. Уж как я убивалась. Ни у кого такой косы не было». – «А зачем отстриг-то?» – «Да вши у меня завелись, – всхлипнула бабушка. – А война, мыла не было. Живьем бы сожрали... И работать не дал, устроил в свой цех, а перед самой войной и рассчитал, я и не знала. Изверг!»