Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время

Долгое время Кафиристан считался спорным пограничным районом между Индией и Афганистаном, но в 1893 году Англия уступила Кафиристан афганскому эмиру Абдурахману. Он ввел войска в страну неверных для их обращения в ислам.

Афганский поэт Ага-и-Мирза Шир-Ахмед в поэме «Покорение страны кафиров» в возвышенных тонах описал ужасающую картину. Людей избивали и убивали. Под угрозой смерти их самих заставляли уничтожать свои храмы и идолов, которым они поклонялись.

«Все противившиеся были истреблены, деревни их разрушены, имущество же перешло в руки храбрых воинов эмира. Там в живых осталось немного. Они должны были принять истинную религию. Так завершилось великое дело покорения страны неверных», – торжествующе писал поэт.

Вавилова настолько потрясла это воспевание жестокости, что он даже счел нужным включить историю покорения кафиров в «Земледельческий Афганистан», хотя она не имела прямого отношения к теме труда.

Вавилов и Букинич пытались нанять проводников на весь путь через Кафиристан, но никто не брался провести экспедицию. Пришлось менять проводников от деревни к деревне.

Они выступили из Зебака на юг, в пределы Кафиристана. Но таинственная страна не желала даваться исследователям. Если верить Робертсону, экспедиция давно уже в Кафиристане. Но население все то же – таджики. Говорят на фарси. И все в один голос твердят:

– Страна кафиров не здесь. Страна кафиров дальше.

– Где же?

– Наздик – близко. – И показывают на юг.

Да и по характеру местности здесь продолжение Горного Бадахшана: такие же ландшафты, та же растительность, люди того же антропологического типа, такие же постройки, жизненный уклад.

Так, еще не вступив в страну неверных, Вавилов и Букинич сделали важное открытие: географическое понятие «Кафиристан» надо значительно сузить.

Селение Тли у подножия Гиндукуша – последнее таджикское селение на пути в истинный Кафиристан. Дорога входит в ущелье реки Мунджан. Крутой подъем. Слышится грохот каменных лавин, на дороге следы обвалов. Лошади застревают в трещинах. Приходится соскакивать с них и осторожно высвобождать копыта. Но лошади теряют подковы. Переночевав у костров, путники продолжают подъем к перевалу. Исчезает растительность. Тропа теряется среди вечных снегов. Лошадей приходится вести на поводу, утопая в снегу. По почти неразличимым приметам проводники ведут караван.

Высшая точка перевала Парун – 4760 метров. В разреженном воздухе трудно дышать. Ветер срывает поземку, бросает в лицо колючие пригоршни сухого снега. Невольно вспоминаются слова поэта Ага-и-Мирза Шир-Ахмеда, что «нигде нет таких снегов и ветров, такой стужи нет ни в каком другом месте под небосводом», как в этих местах зимой. Поэты склонны к преувеличениям, да и зима еще не наступила. Но поэт безусловно прав в том, что «днем и ночью у жителей этого края по бедности нет другой пищи, кроме сухого хлеба да бобовой похлебки. Заболеет кто – нет ни лекарств, ни врачей. Постричь кому голову – нет цирюльника».

Спуск с перевала еще более крутой, чем подъем, местами почти отвесный. За полтора часа караван спускается к небольшому замерзшему озеру. После короткого отдыха спуск продолжается. Крутизна такая, что приходится бежать, притормаживая под уздцы лошадей. Снег остается вверху, наметанный глаз едва успевает замечать смену растительных зон.

С заходом солнца сразу наваливается темнота. Остановка в лесу у ручья. Путники разводят огромный костер, отпугивающий диких зверей.

Наутро караван движется дальше. Путь идет по каменным уступам, спуски труднее подъемов. Лошади давно без подков. Тропу пересекают отвесные выступы, или груды камней, или огромные валуны. Тюки то и дело приходится снимать и переносить на руках, а упирающихся лошадей осторожно переводить. Каждый час какое-то несчастье. То тюки катятся с обрыва к реке, то копыта лошади застряли в трещине, то лошадь повисла над пропастью…

…Кишлак Пронз.

Посаженные деревья. Крохотные делянки ограждены каменными заборчиками. И на поле, и в доме тесно. Работают только женщины. Против ожидания, жители дружелюбны. Охотно дают образцы растений. Вавилов сразу же находит безлигульные формы.

Женщины не носят чадру, не сторонятся чужестранцев, что совсем не типично для мусульманской страны.

Тип населения такой же, что и по ту сторону Гиндукуша, но язык сильно отличается от таджикского.

– Что это? – спрашивает Вавилов, беря снопик пшеницы.

– Гумгом, – отвечает кафир.

По-таджикски пшеница – гэндум.

– А это? – Вавилов показывает на сноп ячменя.

– Ритцию.

По-таджикски ячмень – джоу.

– Это? – он похлопывает по крупу лошади.

– Ушип.

По-таджикски – асб.

Другой язык, другие обычаи, другая культура…

Путники входят в лесную зону Кедры становятся все более высокими. Голоствольные сосны с редкой, пронизанной солнцем кроной напоминают картины среднерусской природы. Все больше лиственных деревьев, особенно вечнозеленого дуба. Листья дубов колючие, царапают руки, лица, рвут одежду. Караван продирается сквозь чащу. И это на крутом, почти отвесном склоне, по которому вьется тропа.