Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время

– Вы ошибаетесь, вы меня не понимаете. Вы считаете меня частью советской карательной системы. Но я всегда был чужаком. Я из простой крестьянской семьи, и в своем профессиональном росте я столкнулся с предрассудками высших классов. Вавилов был из богатой семьи, поэтому получил хорошее образование, знал много иностранных языков. А я мальчишкой ходил босиком, работал в поле и никогда не имел преимуществ, которые дает хорошее образование.

Большинство известных генетиков 1920–1930 годов были такими же, как Вавилов. Они не хотели пускать в свой круг простых крестьян вроде меня. Я должен был бороться, чтобы получить признание. Мои знания шли от работы в поле. Их знания были из книг и лабораторий и часто были ошибочными. И сейчас я снова чужак. Почему, вы думаете, я сидел здесь один, когда вы пришли? Никто не хочет садиться за один столик со мной. Все ученые сторонятся меня, подвергают остракизму. Я сочувствую евреям-отказникам. Среди них много ученых, и они подвергаются обструкции со стороны советских властей только за то, что хотят эмигрировать в Израиль. Теперь у них нет работы, все от них отвернулись. Они так же одиноки, как я[711].

Такое признание потрясло Грэхема до глубины души. Евреев-отказников в Советском Союзе клеймили как изменников, продавшихся «сионистам» и иным врагам социалистического отечества. На Западе им сочувствовали, боролись за их право на эмиграцию. Грэхем упоминает, что он сам принимал в этом участие и в Москве встречался с отказниками.

Не в этом ли разгадка сочувственных высказываний Трофима Денисовича о евреях-отказниках? Можно не сомневаться, что контакты Грэхема в Москве отслеживались, его встречи с отказниками были зафиксированы. Можно так же не сомневаться, что Лысенко не просто так ушел из-за стола, а потом вернулся. Видимо, звонил своим кураторам, узнал от них, что американец сочувствует отказникам, и получил добро на то, чтобы сыграть на этой струнке.

4.

Трофим Денисович был малообразован, но не глуп. Я думаю, что он был по-распутински умен и хитер, обладал актерскими способностями, умело играл роль большего простачка, чем был на самом деле.

Зная, что не может одолеть генетиков в научном споре, Лысенко избрал в качестве главного «аргумента» политический шантаж и дискредитацию оппонентов как врагов советского режима.

Впрочем, избрал здесь слово неточное: выбора у него уже не было. Дабы подкреплять громкие обещания рекордных урожаев «на тысячах гектаров колхозных и совхозных полей», нужны были факты, а их не было. Их приходилось подтасовывать, фальсифицировать. При односторонней поддеряске партии и правительства это сходило с рук, но поддержка власти – вещь ненадежная. Сегодня она есть, а будет ли завтра? На карту было поставлено всё: и репутация подающего надежды ученого, которую он успел завоевать своими первыми работами, и материальное благополучие, и – главное! – доверие партийного руководства, от которого зависело всё. Интерес власти к своей персоне, к своим начинаниям и обещаниям надо было все время подогревать, чтобы он не угас.

В интервью газете «Социалистическое земледелие», не случайно опубликованном 7 ноября 1935 года, в день Октябрьской революции, Лысенко поделился «заветной мечтой»”.

«Мы сейчас начинаем, хотя в небольшом масштабе, работу по превращению озимых сортов пшеницы, ржи и ячменя в яровые не путем яровизации (при которой изменяются соответственно требованиям растений внешние условия), а путем изменения требований самого растения, то есть путем переделки природы растения (без гибридизации) из озимого в яровое. Ту же работу будем проводить по превращению яровых в озимые, длиннодневных в короткодневные, а короткодневных в длиннодневные. Все наши теоретические предположения и весь побочный [!] фактический материал, который нам известен, говорят за то, что задача эта, сулящая огромные перспективы для селекции, вполне разрешима»[712].

Два ключевых слова поставлены в скобки, но в них главное: без гибридизации.