Эта прекрасная тайна

Старший инспектор кивнул. Он не знал, правду ли говорит брат Симон, но не сомневался, что цена этих слов – судьба монаха. Симон фактически передал настоятеля в руки инквизиции.

И теперь Гамаш задавал себе вопрос, тот вопрос, который не задавала инквизиция: правда ли то, что сообщил ему монах? Или же бедняга запуган настолько, что может сказать что угодно? Не назвал ли он имя настоятеля, чтобы спасти себя?

Гамаш не знал. Но он знал, что немногословный брат Симон любил настоятеля. До сих пор любил.

«Неужели никто не избавит меня от этого мятежного попа?»

Не избавил ли брат Симон настоятеля от мятежного приора? Не воспринял ли он приподнятую бровь настоятеля, легкое движение руки как просьбу? И не предпринял ли соответствующие действия? А сейчас, отягощенный чувством вины и мучимый угрызениями совести, не пытается ли брат Симон свалить вину на самого настоятеля?

Гамаш допускал склонность приора к мятежу, но разве не лучше терпеть приора, чем мучиться угрызениями совести? Или навлекать на себя неприятности, которые сулило появление главы отдела по расследованию убийств.

Внешне жизнь монахов могла казаться простой, ею управляли звон колокола, песнопения и смена сезонов. Но их внутренняя жизнь кипела эмоциями.

Гамаш, много лет опускавшийся на колени подле мертвых тел, знал, что именно эмоции и приводят к появлению этих тел. Не пистолет и не нож. Не кусок старого железа.

Какие-то эмоции сорвались с поводка и убили брата Матье. И чтобы найти убийцу приора, Арману Гамашу требовалась не только логика, но и собственные чувства.

Настоятель обронил недавно: «Почему я не предвидел этого?»

Вопрос показался Гамашу искренним. А уж тревога точно была неподдельной. Он не увидел, что один из возглавляемого им сообщества, из его стада вовсе не овца. А волк.

Но что, если тот вопрос, полный удивления и потрясения, подразумевал не кого-то из братьев? Что, если настоятель обращал его к себе? «Почему я не предвидел этого?» Не предвидел свои собственные мысли и действия, чреватые убийством.

Что, если отец Филипп просто удивился тому, что он может совершить, и совершил убийство?

Старший инспектор сделал полшага назад. Физически – почти ничто, но этим он давал понять монаху, что у того есть немного пространства и времени. Чтобы тот взял себя в руки. Сжал волю в кулак, собрался с мыслями. Старший инспектор знал, что, вероятно, совершает ошибку, давая поблажку брату Симону. Его коллеги, включая и Жана Ги, почти наверняка лишь усиливали бы давление. Зная, что человек уже на коленях, они бы уложили его на землю.

Но Гамаш понимал, что, хотя такая тактика эффективна в краткосрочном плане, униженный человек, изнасилованный эмоционально, больше никогда не будет откровенным.

И пусть Гамашу очень хотелось раскрыть преступление, но он не мог позволить себе потерять душу. Он подозревал, что потерянных душ и без того хватает.

– Зачем отцу Филиппу убивать приора? – спросил наконец Гамаш.

В саду стояла тишина, туман приглушил все звуки. Правда, и звуков-то особых не раздавалось. Лишь изредка доносился птичий щебет, переговаривались между собой бурундуки и белки. Трещали хворостинки и веточки, когда какой-то крупный зверь двигался по густому канадскому лесу.

Мир словно завернули в вату.

– Вы не ошиблись, когда говорили о расколе, – сказал брат Симон. – Как только стало ясно, что первая запись имеет успех, всё в монастыре стало разваливаться. Я подозреваю, что дело тут в эгоизме. И власти. Внезапно появилось что-то такое, за что стоило бороться. Прежде мы все были равны, жили почти без цели в своем старом разваливающемся монастыре. Вполне счастливые, определенно удовлетворенные. Но запись привлекла к нам столько внимания и столько денег. И так быстро. – Монах воздел руки к серым небесам и слегка пожал плечами. – Настоятель хотел, чтобы мы не спешили. Не бросались вперед сломя голову, забыв о наших обетах. Но приор и другие видели в успехе знак Божий, считали, что мы должны больше выходить в мир. Делиться с ним своими талантами.

– И каждый заявлял, что на то есть Божья воля, – сказал старший инспектор.

– У нас появились разногласия в толкованиях, – признал брат Симон со слабой улыбкой.

– Вероятно, ваш монастырь не первый, где возникла такая проблема.

– Вы так думаете?

Один лишь настоятель не сказал Гамашу о том, на что сетовали все остальные монахи. До записи здание монастыря разваливалось, но братия являла собой монолит. После записи монастырь начали ремонтировать, но братия стала распадаться на части.

«Бедствие некое близится ныне».

Настоятель никак не мог понять, в чем состоит воля Бога, который и сам как будто еще не определился.

– Настоятель и его приор до записи дружили, питали друг к другу теплые чувства.

Монах кивнул.

Гамаш подумал, что гильбертинцы могли бы ввести новый календарь. До записи – ДЗ. И после записи – ПЗ.

«Бедствие некое близится ныне». Бедствие, выдающее себя за чудо.

Прошло уже приблизительно два года эпохи ПЗ. Достаточно времени для того, чтобы тесная дружба переросла в ненависть. Так типично для хорошей дружбы. Ненависть уже проделала путь до самого сердца.