Эта прекрасная тайна

– Excusez-moi, – раздался чей-то певучий голос, когда двое полицейских пересекали Благодатную церковь.

Они замедлили шаг и повернулись.

– Сюда.

Гамаш и Бовуар посмотрели направо и там, в сумраке, увидели доминиканца. Рядом с памятной плитой, посвященной Гильберту Семпрингхемскому.

Двое полицейских подошли к нему.

– Вы, кажется, куда-то спешили, – сказал брат Себастьян. – Если вам сейчас неудобно, давайте поговорим позже.

– Мы всегда куда-нибудь спешим, mon frère, – ответил Гамаш. – А если нам некуда торопиться, то мы все равно умеем делать вид, будто спешим.

Доминиканец рассмеялся:

– То же самое и с монахами. Если пройти по Ватикану, то мы всегда с деловым видом спешим по коридорам. По большей части мы ищем туалет. В Ватикане печальное сочетание великолепного итальянского кофе и огромных расстояний между туалетами. Собор Святого Петра строили блестящие архитекторы, но туалетам не уделили должного внимания. Суперинтендант Франкёр рассказал мне в нескольких словах о смерти приора. Я подумал, может быть, вы расскажете больше. У меня такое впечатление, что хотя месье Франкёр и старший по чину, но расследование ведете вы.

– Справедливое утверждение, – согласился Гамаш. – Какие у вас вопросы?

Но монах вместо ответа повернулся к памятной плите:

– Гильберт прожил долгую жизнь. Здесь интересное описание. – Он показал на надпись. – Мне кажется странным, что сами гильбертинцы, предположительно изготовившие эту плиту, выставили Гильберта в таком скучном виде. И лишь в самом конце, словно только тогда и вспомнили, сообщили, что он защищал своего архиепископа. – Брат Себастьян посмотрел на Гамаша. – Вы знаете какого?

– Какого архиепископа? Томаса Бекета.

Брат Себастьян кивнул. В неясном свете ламп, висящих высоко среди балок, тени внизу искажались. Глаза превращались в безрадостные дыры, носы удлинялись, теряли свою форму.

Доминиканец улыбнулся во весь рот:

– Ничего подобного Гильберт больше не делал. Хотел бы я знать, что его подвигло на это.

– А я бы хотел знать, mon frère, – без улыбки сказал Гамаш, – что на самом деле привело сюда вас.

Этот вопрос позабавил монаха – брат Себастьян уставился на Гамаша, потом рассмеялся:

– Думаю, нам есть о чем поговорить, месье. Зайдем в зал братии? Там нас не потревожат.

Гамаш знал, что вход в зал располагается за памятной плитой. Знал и Бовуар. И похоже, монах тоже знал. Но вместо того чтобы отыскать потайной запор и открыть дверь, брат Себастьян ждал, когда ее откроет кто-нибудь из полицейских.

Старший инспектор смерил монаха взглядом. Тот дружески посмотрел на него в ответ. И опять Гамашу пришло на ум слово «безобидный». Довольный своей работой. Довольный жизнью. И определенно довольный тем, что услышал колокола «Ангелус» и нашел уединенный монастырь.

Построенный почти четыре века назад отцом Клеманом, спасавшимся от инквизиции. Он затерялся в канадской глуши, и мир уверовал, что последний гильбертинец соборовался много столетий назад.

Даже церковь считала, что ордена больше не существует.

Но он сохранился. На протяжении веков монахи жили на берегах сохранившего девственную чистоту озера и поклонялись Богу. Молились Ему. Пели для Него. И вели спокойную, созерцательную жизнь.

Но никогда не забывали о том, что заставило их поселиться здесь.

Страх. Тревога.

Словно одной высоты и толщины стен было недостаточно, отец Клеман предпринял еще одну меру предосторожности. Построил потайное помещение. Для собраний братии. На всякий случай.

И вот сегодня такой случай произошел. Инквизиция в лице приятного монаха в белой одежде нашла гильбертинцев.

«Наконец-то я нашел вас», – сказал брат Себастьян, переступив порог.

Наконец-то, подумал Гамаш.

А теперь доминиканец из Конгрегации доктрины веры просит полицейских показать ему потайную дверь. Открыть ее. Выдать место последнего укрытия гильбертинцев.

Гамаш знал, что нужды в таких дверях больше нет. Тайна перестала быть тайной. Никто больше не прятался. И потребности такой не испытывал. Инквизиция прекратила существование. Но при всем при том старший инспектор Гамаш не хотел становиться человеком, который четыре столетия спустя откроет дверь для пса Господня.

Этот поток мыслей в одно мгновение пронесся в мозгу Гамаша, но, прежде чем он успел вымолвить хоть слово, вперед вышел Бовуар и нажал на изображение переплетенных волков.

Раздался щелчок, и плита открылась.

– Merci, – сказал доминиканец. – А я сомневался, знаете вы или нет.

Бовуар смерил его пренебрежительным взглядом. Не хватало еще, чтобы какой-то юнец недооценивал их.

Гамаш отошел в сторону и жестом пригласил монаха идти первым. Он вошли в зал собраний и сели на каменную скамью, проходящую вдоль стен. Гамаш ждал. Он не собирался первым начинать разговор. Они сидели молча. Примерно минуту спустя Бовуар начал немного нервничать.

Но шеф сидел абсолютно неподвижно. Невозмутимо.