Эта русская

Впрочем, едва Ричард вступил в угрюмый конференц-зал, переслушавший на своем веку несметное количество запинающихся лекций молодых преподавателей и наводящих тоску докладов маститых участников конференций, как все эти второстепенные заботы были забыты. Войдя через дверь в дальнем конце, он потихоньку продвигался, преодолевая по два ряда зараз, к передней шеренге стульев. Вокруг него роились представители самых разных поприщ, от литературы до средств связи, изредка попадались ученые, иногда бизнесмены из числа любителей искусств. Криспин, Фредди, первый ученый муж, второй ученый муж и обе супруги вошли в главную дверь и обосновались в центре зала. По примеру пришедших ранее, они, прежде чем сесть, взяли со своих стульев заранее положенные листочки с отпечатанным текстом. В листочках английской прозой излагалось краткое содержание стихов. Ричард бросил беглый взгляд на свой листочек и отложил его в сторону, чтобы не загромождать голову перед Анниным выступлением. Поначалу его пробрало с трудом сдерживаемое нетерпение, но потом накопившаяся в подсознании память о сотнях таких же действ взяла свое, и глаза начали слипаться. Впрочем, они разом разлепились при появлении Тристрама Халлета, препровождавшего Анну на кафедру. Во всяком случае, вряд ли это мог быть кто-то кроме Анны. Да, конечно, это была Анна, но ее саму Ричард разглядел не сразу, прежде ему бросился в глаза ее наряд, от темно-зеленого берета фольклорного пошиба до ботиков примерно того же цвета из матового материала.

Халлет был наряжен менее экзотически; в кой-то веки на нем был костюм с галстуком, оживляла его внешность только злодейски начесанная на лоб прядка. Когда смолкли жидкие аплодисменты, он произнес в качестве представления и приветствия дюжину-другую непритязательных английских слов, а потом перешел к гораздо более пространной речи по-русски; в его правильный, интеллигентный, практически лишенный акцента московский выговор нет-нет да и вкраплялись устаревшие жаргонизмы, – это напоминало стиль его бесед с Дунканом и его командой. Когда Халлет закруглился, снова раздались аплодисменты, более громкие, но не такие дружные, – и слепой понял бы, что исходят они от людей, пришедших послушать родную речь.

Появление Анны, которая теперь стояла на полном виду, у переднего края кафедры, вызвало сначала затишье, потом ропот. Она, судя по всему, хотела выглядеть экстравагантно и преуспела в этом, может даже в большей степени, чем предполагала. Берет ее, по сути, был круглой шапочкой без полей, какие встречаются, с вариациями, по всей Шотландии и в некоторых районах Испании, среднюю часть ее туалета составляли длинная блуза и сборчатая юбка, и то и другое приглушенно-зеленого цвета без всякого орнамента, если не считать узорчатой темно-желтой каймы по подолу юбки, ботики, судя по всему, были из мягкой ткани. Волосы под беретом были гладко зачесаны назад, лицо было неестественно бледным и блеклым. Не затягивая паузы, она заговорила сильным, ровным голосом, который Ричард уже знал, однако сегодня, сообразуясь со случаем, слова звучали еще отчетливее и размереннее.

– Добрый вечер, леди и джентльмены, – начала она хорошо отрепетированной английской фразой, которую потом повторила по-русски, и продолжала на том же языке: – Сегодня я прочту вам несколько стихотворений о России. Под Россией я имею в виду страну, землю, людей, которые на ней живут. Мне нечего вам сказать ни о политике, ни об истории, если рассматривать ее под политическим углом зрения. Как для гражданина и для человека, политика для меня важна, однако в этих стихах я обхожу ее молчанием. Итак, дамы и господа, с вашего позволения, мое первое стихотворение, оно называется «Зима».

Мгновение она постояла, – и в этот момент показалась Ричарду выше и прямее, – сцепив перед собой руки, закинув голову, медленно набирая в грудь воздух, как певица, дожидающаяся нужного такта. Однако если облик ее напоминал об оперном театре или концертном зале, едва зазвучал ее голос, ассоциации сместились в театральную сферу, приводя на ум старомодный русский драматический театр рубежа веков. Ричард и раньше слышал отголоски этой традиции в голосе Евгения Евтушенко и других советских поэтов, но отчетливее всего Аннина декламация напомнила ему сценическую манеру актрисы, игравшей Порцию из «Венецианского купца» в Киевском государственном театре. Как и та актриса, Анна переходила от чеканной сдержанности к патетической вычурности, жесты ее были широки и внятны. Но даже более, чем этим, она захватила и удерживала внимание слушателей своей внутренней убежденностью: то, что она говорит, – важно и правильно. Уже к концу первой минуты ее голос стал единственным звуком в аудитории.