Эта русская

– Значит, у тебя изначально есть кое-какие нравственные преимущества. Знаешь, когда она несла всю эту ахинею, про то, какая она несчастная, как ей из-за тебя было плохо и как ей из-за тебя плохо сейчас, на меня вдруг нахлынуло, я вспомнил, каково быть ее мужем. Никогда не знать, вкладывает ли она какой-то смысл в свои слова, и постепенно приходить к выводу, что она просто не знает смысла слова «смысл». Для нее слова – просто слова. Нэнси в этом плане совсем другая. И знает это. Я не хочу сказать, что в ее словах всегда есть смысл, иногда она несет полную околесицу, а сознается в этом не чаще чем раз в несколько лет, но… она знает. А пытаться поговорить с Корделией про правду и ложь – это все равно что попытаться описать слепому, что такое красный цвет. Причем еще такому слепому, который то и дело просит, бож-жалуйзда, берездань вдолговывадь мне до, ждуо и дурагу бониадно, золныжго. Надо же, похоже, там какая-то вонючая демонструшка.

– Вонючее что?

– Демонструшка. Демонстрация. Ну, знаешь, плакаты и лозунги. Толпа разобиженных горлопанов. Вот я через это не прошел. Оно прошло мимо меня, как принято говорить. Хотя обид у меня хватало. Ты когда-нибудь был на демонстрации, Ричард? Или полагается говорить «с демонстрацией»?

– Нет, никогда.

– Ну, вот видишь. С одними это случается, а с другими нет. Это как богоискательство.

Помолчав несколько минут, Ричард заговорил:

– Мне казалось, что ты бросил Корделию, потому что она не могла родить ребенка или не хотела что-то такое.

– Одно время это был больной вопрос, пока я не узнал ее получше, вернее, не понял, что никогда не узнаю, ну, ты понимаешь. Потом все это опять всколыхнулось, когда я познакомился с Нэнси. Я, видимо, тогда решил, что версию про ребенка мое семейство лучше проглотит. Оно и к лучшему, если принять во внимание, что потом произошло, а также то, чего не произошло. Представь, если сумеешь, каково быть ребенком Корделии. О Господи, опять эта паршивая демонструшка. Ну откуда?

– Какой все-таки кошмар, правда? – сказал Ричард. – Я имею в виду ее.

– В нынешнем ее виде. Да. Впрочем, если разобраться, хорошего в ней всегда было мало.

– И какие ужасные вещи она говорила.

– Да, согласен.

– Независимо от того, понимала она их смысл или нет.

– Иногда актер может растрогать нас до слез, хотя он не переживает того, о чем говорит, и зачастую просто не понимает смысла своих слов. Странное дело.

– Я не о том, Годфри. Что еще она могла сказать? Очень может быть, что как раз сегодня она сознавала смысл своих слов, хотя, возможно, никогда не сознавала его раньше. Трудно сказать. Может быть, она действительно испытывала те чувства, о которых говорила. Очень многие на ее месте испытывали бы то же самое. Даже самые дурные, глупые, неуравновешенные и эгоистичные люди на свете.

– На мой взгляд, дружище, ты слишком мудрено все завернул. Мой тебе совет – принимай Корделию такой, какова она есть, как и любого другого человека. Кто такая эта особа с мужем на поводке, как ее там? Хобс? Нобс?

– Добс. И он тоже Добс.

– В этом я не сомневался. Его я видел всего минуту, но за это время он успел каким-то образом пронюхать, что я – бывший муж Корделии, а также недвусмысленно выразить свое изумление, что, оказывается, на свете целых два таких идиота, а если два, так ведь может быть и больше? – Годфри содрал с себя очки и принялся яростно растирать кулаком веко. – Ее-то я сразу раскусил. В смысле, понял, к какой категории она относится. Корделина служка. Или прислужница. У нее всегда был дар приманивать таких вот недотеп и заставлять их выполнять свои подчас очень обременительные поручения без малейшей надежды на ответную услугу. Однажды, когда мы еще жили в Айвере, у нас был званый обед, точнее, у нее был один из ее званых обедов, и всю работу, вплоть до натирания дверных ручек, делали… сейчас уже не помню кто, их было штук пять-шесть, в разное время. И их не только не позвали на обед, но они даже этого не ждали. Ты только подумай.

Ричард в это время думал о том, что за время их совместной жизни ничего такого не было. Он промолчал.

– Причем некоторые из них были вполне разумными существами. Я никогда не мог понять, что их в ней привлекало. У нее ведь что внутри? Пустошь. Тундра.

Годфри с небрежным тактом и неспешностью расплатился с таксистом. Наблюдая за этой процедурой Ричард поразился, как, почти не двигая лицевыми мускулами и уж всяко не раскрывая рта, таксист сумел с удивительной ясностью выразить свое глубочайшее презрение к Годфри и ко всему, что тот в себе воплощает. Тому способствовали полная неподвижность позы и опущенная челюсть при сомкнутых губах. Ричард уже решил было, что у него попросту разыгралось воображение, но тут ему отвесили личную двухсекундную дозу того же самого.

– А таксист – развеселый парень, – заметил Годфри, когда они шагали к «Дому». – Думаю, мы не потрафили ему тем, что вышли возле этого дома. Ему не нравятся люди, которые ходят в такие места. Хотя, конечно…