Эта русская

– Я бы хотел напомнить, что Криспин такой же чех, как мистер Котолынов – русский, – вмешался Ричард. – Если разобраться, даже еще меньше. Криспин – урожденный гражданин Великобритании, сын натурализованных британских подданных. Он…

– Кроме того, – перебила его Анна, – у него есть еще один повод, очень веский, считать себя противником Советского Союза, но я пока намеренно о нем не упоминала.

– И не упоминайте, дорогуша, – еще стремительнее прервал ее Котолынов. – При всем вашем расположении, уважении и признательности к мистеру Радецки, вы его не одобряете, и это было ясно с самого начала. Он богач, он буржуй, он, как вы только что чуть сами не сказали, капиталист. В сложившейся ситуации вы не можете позволить себе роскошь осуждать его за это. Что бы вы там ни говорили, вы играете в политическую игру, а даже люди с большим весом в политике, чего о вас не скажешь, не всегда могут позволить себе разборчивость в выборе союзников. Это вам любой марксист скажет.

Ричард вставил, довольно запальчиво:

– На самом деле Криспин не приемлет коммунизма прежде всего из-за вопроса о правах человека, хотя, возможно, среднему марксисту и не хватит ума это понять.

– Я не марксистка, – добавила Анна, хотя, по мнению Ричарда, недостаточно возмущенно, а на лице Котолынова на миг появилось свирепое выражение.

– Знаю я этих «немарксистов», – проговорил он. – То же самое, что и «нехристиане». С той лишь разницей, что к первым я отношусь с определенной нежностью, потому что сам когда-то им был. То бишь марксистом. Господи помилуй. Подумать только.

– Я смотрю, вы оба пьете, – заметила Анна, – Может, нальете и мне?

– О чем разговор, милая немарксисточка. То есть, конечно, душенька, простите меня. Чего вам предложить? Бурбон, скотч, джин? Или предпочитаете воду?

– Я так полагаю, водки у вас нет?

Котолынов расхохотался еще безудержнее, чем при знакомстве.

– Если кому и требовалось лишнее доказательство вашей полнейшей безвредности, – проговорил он, все еще посмеиваясь, – вы его сейчас предъявили. Вредоносный человек, сидя там, где вы сейчас сидите, запросил бы коньяка. Есть у меня водка. Правда, не исконный продукт, полученный путем перегонки опилок и обезьяньей еды, который так ценили московские знатоки в мое время. Вот, «Смородинская», – возгласил он и зычным голосом зачитал, переводя с английской этикетки: – «Изготовлена по технологии «Сыновей Петра Смородина», поставщиков двора Его Императорского Величества, 1888–1917». Впрочем, думаю, американцы здорово усовершенствовали эту самую технологию. Вам как налить, Анна? Со льдом? Или водкатини?

– Просто водки, – проговорила Анна, улыбаясь совсем не заискивающе и не вызывающе, за что понравилась Ричарду еще сильнее, чем раньше.

– Может, и вам чуть-чуть для бодрости, Ричард… Вам известно, что Сталин, говорят, любил приправлять водку острым перцем? С чувством юмора у него все было в порядке. Ну, вроде бы мы разобрались, о чем идет речь. Политика. Все это – политика. Определенной разновидности или сразу нескольких разновидностей для Криспина Радецки. Своей разновидности для каждого из нас. Я прав, дружочек? Ведь согласитесь, вы испытаете разочарование, если вашего брата вдруг ни с того ни с сего возьмут и отпустят. Да, вы почувствуете радость и облегчение, но еще и разочарование. Вы не просто вынуждены делать политические заявления, вам еще и нравится их делать. Как и мистеру Радецки. Я прав?

Бросив взгляд на Ричарда и поразмыслив про себя, Анна утвердительно качнула головой.

– Хорошо. Замечательно. Тут я на вашей стороне. На самом деле я сильнее на вашей стороне, чем вы сами, как бы глупо это ни звучало. Мой отец был врагом народа. Ну ладно, тут, если поискать, может, и можно было бы найти какие-то основания. Двенадцать лет. Моя мать была женой врага народа. Тут какие уж могут быть основания. Восемь лет. Я оскорбил советского чиновника при исполнении служебных обязанностей. Признан виновным. Восемь лет. Потом была та, которую я любил. Ей тоже дали восемь лет, за аморальное поведение, но она не досидела свой срок до конца. А ведь у меня были и другие друзья.

Я говорю вам все это, – продолжал без паузы Котолынов, – чтобы вы поняли, что вовсе не из-за того, что я не верю в ваше дело, не разделяю, полностью и всецело, ваших взглядов, не испытываю того, что по-английски называется commitment,[8] – тут он бросил взгляд на Ричарда, – я отказываюсь подписать ваше воззвание. Мое решение неколебимо. У меня есть на то свои основания, но вам, возможно, недосуг их выслушивать. Если все-таки хотите выслушать, милости прошу остаться. Если нет…

Ричард подошел к Анне, сел с ней рядом на кожаную кушетку и взял ее руку.

– Мы останемся, – сказал он.