Эта русская

Когда Корделия сгинет и заберет с собой все деньги. Может, он хотел сказать «если», не «когда»? На миг он почувствовал, как гордится тем, что не задумался об этом раньше. Однако очень скоро стало ясно, что нет, гордиться тут нечем, потому что он пока просто вообще не думал, что будет, когда и если Корделия сгинет. Теперь же, раз уж воображение забросило его в такую даль, можно было забраться еще дальше и вообразить себе, что ее нет, вернее, нет с ним, – каково будет не видеть ее, не говорить с ней, не иметь ее поблизости, под рукой, в любую минуту. Но чтобы это вообразить, надо было сначала представить, что она с ним, увидеть ее мысленным взором, ее лицо и его выражение, ее тело и его движения, услышать ее голос, а это у него не получалось. Единственное, что он мог сделать, это описать ее словами. Едва его посетила эта мысль, как за ней скопом хлынули другие, уродливые обобщения, фантазии, упреки. Если бы в эту минуту такси затормозило рядом с Корделией, стоящей на углу, он бы ее не узнал, – нет, бред. Он уже некоторое время неосознанно, но систематично выдворял ее из своей памяти, готовясь выдворить ее из своей жизни, – еще больший бред. Он никогда, в сущности, не чувствовал ее, не представлял до конца, – обратного не докажешь, но это неправда. Он никого не в состоянии мысленно себе представить, не только Корделию, и никогда не мог, – бред бессовестный потому что он мог по первому требованию предъявить запечатленные в мозгу снимки кого угодно от бабушки до этой зубастой зверушки, которую он только что…

Следующие несколько минут ушли на мысленную проверку последнего утверждения, и оно оказалось совершенно справедливым: да, имелось несколько трудно объяснимых лакун, но все более-менее значимые подружки оказались на месте, а также несколько делающих ему честь довесков, вроде институтской привратницы, вышедшей на снимке поразительно резко, как раз в тот момент, когда она вгрызалась в свою омерзительную конфету. Он принялся убеждать себя, что на самом деле вовсе даже не забыл, как выглядит его собственная жена, – и тут ему в голову пришла последняя, и самая гнусная, отговорка. Он ведь гребаный книжный червь, ученый, доктор наук, книжник и аналитик, только книжками и интересующийся, но все эти годы он почему-то думал, что это не так, не может быть так, потому что на самом деле он еще и блудливый кобель. В его представлении идеальный день состоял из следующего: с утра – парочка лекций и семинар, днем – ненавязчивый секс и лингвистические штудии, ужин в одиночестве, за чтением научного журнала, и спокойный вечер за разработкой принципиально нового подхода к высказываниям старца Зосимы из «Братьев Карамазовых», а перед самым сном – полчаса, посвященных Лермонтову. Все остальное попросту заполняло неизбежные паузы. Так уж ли ему нужны теннис, китайский чай, Халлет, Криспин, этот паршивый великолепный «ТБД»? Котолынов и Ипполитов, каждый по-своему, произвели на него некоторое впечатление, но только потому, что они иллюстрировали собой Россию, ту Россию, которая его интересовала, предмет его изучения. Ну, а Анна… неужели, увидев в ней надежду, он в очередной раз обманулся?

Ричард не успел довести этот монолог до конца, потому что они прибыли на место. Он подбежал к входной двери, которая распахнулась ему в лицо; на пороге стояла Анна. Это избавило его от необходимости вдаваться в объяснения. Как и в доме Радецки, он заметил на заднем плане какую-то фигуру или фигуры и, шмыгнув мимо Анны, а теперь прошмыгивая мимо в меру озадаченных кузины/невестки и невестки/кузины, пожелал им всем доброго утра. Достигнув уборной, он немыслимо долго расстегивался и разоблачался – и все это время сосредоточенно думал о дромадерах. Заглотанные утром литры воды, которые, как ему тогда казалось, иссыхают, даже не достигнув желудка, теперь дали о себе знать. Он и не вспоминал про них, пока не оказался перед входной дверью. Вылившись наружу, они унесли с собой и похмелье, и его симптомы. Как бы там ни было, он больше не ощущал себя собственным призрачным двойником.

Анна, испытывая видимую неловкость, стояла у входной двери с каким-то коротышкой в кепочке, в котором Ричард признал таксиста. Как только он появился, оба повернулись к нему с явственным облегчением.

– А, вот и вы. С вас…

– Сдачи не надо, – Ричард протянул ему двадцатку.

– Ну, это очень щедрое…

– Нет, пожалуй, оставьте себе пятьдесят пенсов, а остальную сдачу давайте сюда. – Он сказал себе, что пора начинать жить по-новому.

Когда дверь закрылась, он обратился к Анне.

– Прости, ты собиралась уходить?

– Не сейчас – Она внимательно поглядела на него. – Проходи, садись.

Ричард крепко обнял ее, но ненадолго, потому что боялся расплакаться, а этого нельзя было делать по нескольким причинам. Анна отвела его в гостиную, украшенную вазочками и выстланную плитками, где он когда-то познакомился с профессором Леоном и Хампарцумяном, и оставила его ненадолго, видимо, пошла предупредить их, чтобы не совались. Вернувшись, она села рядом и взяла его за руку.