Эта страна

Марья Петровна всё знает и про соседние дома, дату и цель постройки, вид изнутри, состояние лестниц, имена жильцов, здесь жили девочка из параллельного класса и её такой красивый старший брат… всему Филькину известно, что с ним случилось, как он кончил… здесь до сих пор живёт старенькая мама закрепившегося в Москве – уже вросшего в Москву – шарлатана, и в Филькине считают, что с мамой можно было и побережнее, хотя даже самый злой язык не скажет, что старушка перебивается с хлеба на квас. За толстыми музейными стенами… Марье Петровне и в голову не придёт подумать, что кому-то они кажутся безобразными и замком Отранто… спрятаны за толстыми стенами местные ценности, от схемы расселения по области праславянских племен до карты с линиями фронтов последней войны, и сидит на страже ценностей преступный директор (для Марьи Петровны он дядя Лёша). Всё вокруг порождает чувство – во многих отношениях ложное, – будто знаешь каждый камень, будто каждый камень в крайнем случае поможет, чего закономерно ждёшь от родных камней.

– Лучше бы, конечно, они вообще туда не ходили.

– Кто и куда?

– Персонажи Писемского. В Дрезденскую картинную галерею.

– Мы вроде бы пили один и тот же чай, – говорит Марья Петровна.

Подобравший их дядя на «ниве» ехал домой в сторону автовокзала и был полон самой чёрной меланхолии. Чем дальше они продвигались через второй мост и кривые улицы, которых Саша прежде не видел и теперь не сумел разглядеть, тем больше он мрачнел, и облегчил наконец душу двумя-тремя словцами, из которых стало ясно, что дома дядю ждёт нечто похлеще революции. «Побыкуют и к утру разбегутся, – сказал он уныло. – Мне-то куда бежать?» Саша подумал, что дядя кажется ему давно, хотя и смутно, знакомым, словно это один и тот же человек, в разном настроении, но в одной и той же одежде, день за днём возит его по улицам городка, рассказывает новости и случаи из собственной жизни, сегодня у него усы, завтра – подозрительная, нарочитая плешь или волосы топорщатся, как дешёвый парик, словно не справляется заваленный работой гримёр, словно закончилось, и уже навсегда, человеческое разнообразие.

Марья Петровна заставила Сашу выйти вместе с ней и, показав свой дом, повернула в противоположную сторону. («И почему меня это не удивляет».) Позвони хотя бы, сказал Саша. Я sms отправила, сказала Марья Петровна. Ничего, не маленькие.

– А мы куда?

– А мы через сад аккуратненько пройдём на Соборную.

– Напомни, зачем нам на Соборную?

– Поглядеть, как делают историю. Тебе что, неинтересно?

Они спускались с холма, внизу лежал растворившийся в черноте парк, по сторонам мерцали светлыми стенами и окнами небольшие особняки, двух– и трёхэтажные аккуратные дома – старые, приведённые в порядок, и новые, выстроенные как будто под попечением Михаила Филиппова, с фонтанами в собственных садиках за коваными решётками, с фасадами, обещающими ясную, классическую чистоту. (Вот прямо сейчас Саша смотрит на дом Климовой и не знает, что это дом Климовой, что Климова – это Климова, и никогда не узнает, проходит мимо.)

– Парк-то, наверное, закрыт?

– Я знаю, где пролезть. Давай быстрее.

Они почти бегут, потуже затянув шарфы, глубоко засунув руки в карманы. Больше не будет дымной мягкости в ночах, туманное сменится ледяным. До того, как выпадет снег, всё будет чёрным и ледяным, фонари не справляются с такой чернотой.

Посмотрев на то, что получилось у Писемского, вряд ли какой другой русский писатель захочет повести своих персонажей в Дрезденскую галерею, но усадить их у костра на Соборной площади, перед памятником Ленину… тоже, знаете ли… Саша Энгельгардт представил себя таким персонажем и решительно не поверил, хотя пожалуйста: вот костёр, вот Ленин, вот собор и чёрные правительственные окна. Это отсюда несколько часов назад он бежал с таким позором, задыхаясь, а сейчас движутся фигуры на фоне пламени, зловещие вспышки освещают то одно знакомое лицо, то другое, и клумбы вокруг Ильича, полумёртвая земля поздней осени, уже, конечно, захарканы и вытоптаны.

Саша покосился на Марью Петровну. (Но в сознании некоторых людей нет слова «извините». В сознании некоторых людей нет слов «я был неправ».)

«Шпиков поймали! – ликующе рассказывал карикатурный человечек (криво сидящие очки, нос пятачком, усики) всем желающим, в том числе, увы, Вацлаву. – Смотрю: в кустах шарятся, и рожи такие – ну натурально вражеские. Я им: стой! кто идёт! А девка эта бешеная – камнем в меня, потом ногой, палкой! Ребятки, молодцы, подоспели, повязали. Я вам, товарищи анархисты, уже неоднократно говорил, что в нашей борьбе главное – дисциплина и бдительность! А вы меня слушали и смеялись!»

К Вацлаву подошёл Брукс и стал что-то шептать ему на ухо.

– Я знаю, – сказал Вацлав нетерпеливо и не снижая голоса.

– Что вы собираетесь делать? – гневно спросила Марья Петровна. – Магазины зачем громят?

– Так заведено, – сказал Вацлав. – Разъярённая толпа всегда первым делом громит винные магазины и полицейские участки.

– Я не вижу нигде разъярённой толпы.