Эта тварь неизвестной природы

Машина на первой шла за ним следом. Лобовое стекло отсвечивало, как будто кабина была пуста. И через сто метров Мантяй почувствовал прилив бодрости. Он забыл про гайки, забыл про машину позади, он находился один посреди бескрайней заснеженной степи, посреди мира, никто им не командовал больше, потому что больше не имел такой власти. И Мантяю опять стало тепло, будто из кунга и не вылезал, а ещё лучше дома в ванне сидя, хоть и стучать соседи сразу начинают, очередь, да и пусть они сдохнут, никого не жалко, а кормили их всех, добровольцев, последние три дня очень хорошо, по здоровой миске винограда на каждом столе стояло, и ходили вокруг американцы в какой-то жёлтой форме по столовой, и никто из своих не выделывался, не корчил из себя начальство, да, в столовой ели и американцы и даже негры, а негров Мантяй и раньше один раз видел, в очереди в Мавзолей, в третьем классе, экскурсия была, ещё автобус ночью сломался… Как-то удивительно зашибись было идти себе самому с собой, не беспокоясь, что окликнут вдруг и припашут, или окликнут и изобьют, а на шее автомат, боевое оружие, и если падла позорная капитан Барсунбалиев оказался бы сейчас здесь, то встал бы капитан на колени и извинялся бы, но всё равно не получил бы пощады. А вещмешок набит настоящими американскими сухпайками. И тепло. И ветра нет, хотя перед выездом Мантяй и улучил момент, разодрал один из двух выданных каждому идинвиду… индеведу… индивидуальных перевязочных пакета, и толсто обмотал бинтом шею, как будто бы охрип и военврач ему разрешил. Барсунбалиев бы заставил содрать, сука. А перчатки очень тёплые, с пальцами. А сапоги вообще разрешили выбрать из целой кучи по ноге на шерстяной носок. Подошвы толстые, даже по мёрзлому бетону, покрытому нетронутой многодневной изморозью шагать тепло ногам. Да-а, это жизнь. Закурить бы ещё, но генерал сказал, что ни в какую нельзя, запрещено, можно поджечь скопившийся газ и сгореть к бебеням. Это Мантяй понимал. У них узбеки покурили как-то у баллона с пропаном, сварщики. Туда им и дорога, сукам. День потерпеть можно, иногда и неделями терпели, пока бычок отыщешь, изведёшься, так ещё и отнимут… Интересно, не наврал ли генерал про денежную премию? Вот бы рублей двести было на руки. Приеду домой послезавтра, привет, батя, скажу, вот тебе бутылка, выпей за успешное выполнение правительственного задания. И сразу к Тамаре. Мантяй приосанился, зашагал с оттяжечкой, как гражданский. К бабе иду, мужик. Привет, Томка, скажу, ждала меня? Нет, это не послезавтра же будет, поезд же целые сутки идёт. Значит, завтра приказ подпишут, послезавтра выеду, а послепослезавтра дома. Какой сегодня день недели? Дочка у Томки в садике, я скажу, пусть она в садике, но ты, Тамара, на работу не ходи, потому что солдат вернулся со службы. Отец узнает, что я с тридцатилетней связался, убьёт. А вот хер ему! — подумал Мантяй. — Теперь — хер тебе, батя. Я — тащил? Тащил. А ты тащил, папаня? Нет, ты, папаня откосил со своими сроками и со своим тубиком. Вот и молчи теперь. Бутылку куплю, а подчиняться — хер тебе, всё. Так ему и скажу: вот тебе бутылка, обмой сынов дембель, а с я Тамарой с четырнадцати лет, уже четыре года. И шабаш, батя. Отслужил, всё. Что хочу, то и ворочу, сам себе хозяин. Хорошо бы не двести, а рублей пятьсот. А что? Ликвидаторы. Летёха саратовский в подсобке, когда котлован рыли, когда ещё картошку припахали чистить, так вообще базарил, что из Чернобыля с одной командировки и стенку купили, и цветной телик, и жену одел в джинсы с ног до головы. Так что пятьсот наверняка. А пусто тут, только на горизонте какие-то цеха, хотя, говорят, космодром. Наверное, секретные космонавты отсюда летали. А что, только так. Вон какая ракета на постаменте стояла, сука сержант в кунге, не дал как следует разглядеть. Но нормальная такая ракета была. А по этой железке, что слева, наверное, топливо подвозили, и сами ракеты. А что? На космодроме служил, ракету ногами пинал. Горбачёва — видел, американцев видел, разговаривал с ними. Нормальные мужики. И бабы были, с зубами. Мантяй вытащил из подсумка на боку болт — болт почему-то в руку попался — и швырнул его перёд себя, болт со звоном заскакал по бетону. Главное, я ей так скажу. Я скажу так: Тамара, ты как хочешь, но мамой я тебя больше называть не буду, всё. Обижайся, нет, но какая ты мне теперь мама. И если хочешь, чтобы у нас с тобой и дальше чин-чинарём, никаких больше твоих мужиков с Мехзавода я не потерплю. Хватит. И не надо рыдать, не надо оправдываться. Замужем не была, от кого дочку нажила? От святого духа? В общем, как-то не прямо, но надо объяснить ей, что ей не двадцать, не двадцать пять, и это ей надо за меня бороться, а не мне за неё. Вон, скажу, Ленка подрастёт, а ты и в тёщи сгодишься. Пошучу как будто, но женщина Тамара не глупая, поймёт. И пусть решает. А если нет, если там начнётся кривлянье, вот это вот бабье… это вот бабье… ну, если начнёт мозги грести, ручкой сделаю — прощай, Тамара, не поминай лихом, любовь любовью, а держать себя в руках надо. Я при деньгах, ликвидатор результатов падения метеорита, буду поступать по спецльготе в Москве, а ты простой технолог в однокомнатной квартире. Сразу, короче, надо себя поставить. Так, мол, Тамара, и так, а что не так, так то не эдак. И стоять на своём, всё.