Эта тварь неизвестной природы

(Как докладываете своему дролечке. Сон сразу слетел. Матить не перематить, как выражается Пиня Блинчук, генерал Зоны.)

— Николай Николаевич Петрович к вам, товарищ подполковник.

— Звонит, я не понимаю?

— Лично просит принять.

— Где? Фирсова, придите в себя.

— Он приехал лично, просит вас его принять. Здесь, в штабе.

— Петрович? Бармен?

— Так точно.

— Здесь?! Просит принять?! Бармен Петрович?! Не понял, товарищ старший лейтенант!

— Он во второй аудитории, — сказала она, повернулась кругом, мягко щёлкнув унтятами, и вышла.

Коростылёв поставил холодную кружку. Было без десяти пять. Он почти час давил тут, на боевом посту, с кружкой наизготовку. Он подошёл к окну, припадая на отсиженную ногу, отодвинул обогреватель со сломанным колёсиком. Раздёрнул шторы. Начиналась оттепель, мимо стекла капало. Чуть поблекла чернота неба, половину фонарей уже отключили. Коростылёва удивило, что и вывеска «Чипка» тёмная, и стёкла витрин тёмные, холодные. Горожане разошлись по домам буквально. Площадь была, в целом, бела, но следы шин и на стоянке у штаба, и пересекающие саму площадь, были резко чёрными, вырезанными, мокрыми до асфальта. Стоял на стоянке дежурный козлик с антенной, и стоял прямо под окном, наполовину закрытый крышей портала, знакомый рафик-«скорая» артели бывшего старшего прапорщика Петровича (с рисунком обнажённой женщины в фашистской каске с рожками на крыше, о чём знали немногие). И артельный же москвич-«каблучок». Коростылёв повернулся и побежал.

Разумеется, по коридорам и лестницам он шествовал. Фирсова не пустилась его сопровождать, нарушая, конечно, этикет, но что уж теперь. Штаб вернулся (пока! пока!) к неторопливой ночной жизни, бдительной, но приглушённой. Вторая аудитория — общее помещение, где проводились инструктажи, а по-новомодному — брифинги, находилась на первом этаже, следующая дверь от лестницы за буфетной. И дежурный, и начкар, и пара терминаторов Семёнова стояли около неё. В вестибюле было прохладно, сквозило. С дежурным разговаривали двое безоружных трекеров в городской одежде и Женя-Туранчокс. Трекеры были Магаданцев и Андрей Коробец, приближённые артельщики Петровича. Коробец и ходила очень чуткий, хороший, вдобавок. Его заметили, замолчали. Он приблизился, его люди поприветствовали его и отодвинулись.

— Привет вам, ходилы, — осторожно сказал Коростылёв.

— Олег Витальевич, мы приехали с Николаичем, — сказал Туранчокс тихо. — Надо обсудить ситуацию. Тет-а-тетно. Потому что очень всё непросто.

— Не понимаю, Евгений, Николай Николаевич действительно здесь?

— Ну да, — сказал Туранчокс.

Коростылёв наставил палец на аудиторию.

— Ну да, — подтвердил Туранчокс. — Там. Олег Витальевич, мы не с приколом, всё очень серьёзно. Вы давайте с шефом сами. Я его таким видеть долго не могу. Разговаривайте, и мы уже назад. Он там с женой, чего не поймёте, вы с ней. И с ним. Там ещё Вадим Свержин.

Он добавил после паузы, но без улыбки, не издеваясь, всерьёз:

— Только близко не подходите, он кидается. — «Кидается» с ударением на «и» произнёс, что в устах интеллигентнейшего Жени звучало как грязный мат. — Он на нас-то кидается. Жуть берёт. Да и опасно, вдруг заразно.

Коростылёв огляделся. У его людей были лица ошарашенные. Не каменные, не отстранённые, ошарашенные. На гранитном полу было натоптано, мокро — от выходных дверей до двери в аудиторию.

— Товарищ подполковник, мы вроде по-тихому всё организовали, вроде не нашумели, — сказал дежурный, откашлявшись. — Только Елене Евгеньевне сказали тихонько, чтобы она вас позвала. А так вроде нормально — приехали трекеры из «Двух Труб» обсудить дело с Калитиными. Депутация вроде такая.