Эта тварь неизвестной природы

Профессор Горски, воспламенённый к этому моменту трёмястами граммами спирта, благосклонно Ольге покивал своей огромной головой с великолепной причёской, поднялся, встал над Волшебным столом, заставленным сковородками и стаканами, в римскую позу и говорил долго и тщательно, причём всё по-русски. Он выдвинул теорию. В качестве аргумента к ней переводя с листа по памяти какие-то лунные бредни какого-то своего знаменитого и любимого американского фантаста. В теории говорилось, что отмеченный, you know, товарисчем Весёлым феномен, you know, установившегося в Предзонье, а шире трактуя, you know, в Ка-ран-ти-не, положения вещей есть, you know, во-первых, конечно, неоспоримый факт, и, во-вторых, результат осознания юным социумом Беженска своей навечной отрешённости от остального мира Земли, you know, нашей голубой планеты. «Более-менее цивилизованные люди, отрезанные от нравов и условностей, организуют свои отношения не так, как было принято в метрополии, а как им самим, здесь и сейчас, лучше! You know?» Так считал доктор-профессор.

Фенимор, на которого в этот момент все посмотрели, потому что он сидел следующим, полагал, что весь этот ваш секс от возникшего у выживших беженцев (у всех и каждого, от последнего срочника до заместителя начальника Полигона) в первые же месяцы после Зарницы отвращения к телевидению – и полной заменой оного западным видеокино. Причём, «отвращение» – сказано очень слабо. «Ненависть», «враждебность», «гадливость» – как-то ближе к действительности. You, значит, know?

Опытный Петрович глядел на проблему проще: да это вообще не проблема, Оль. Оль, это просто выжившие капустинские семи-десятиклассницы подросли, созрели, учиться негде, работы нет, уехать некуда, – плюс много вдов в соку, – плюс соотношение: четыре женщины на мужика, Оль… Ну и вот! Тут Петрович поспешно подстраховался: ну и, конечно, оружие свободно, Оль, ты правильно заметила… Потом заметил, как надувается для обрушения на компанию критической молнии доктор-профессор, и добавил ещё поспешней: ну и, стало быть, как ты там сказал, профессор? «осознание отрешённости»? И оно тоже, конечно, мы you know, профессор, базара нет… Дальше Весёлой с дальнего конца стола пробурчал: «Про Вадима забыл, Николаич! Голливуд же! Голливуд это нас растлил проклятый через видеосалоны!» – и все начали лошадино ржать, и даже Горски сдул свой принстонский зоб и присоединил к окружающему его русскому конству своё индейское совиное уханье…

Босая девушка помахала Фенимору рукой и изобразила лицом и позой вопрос: не хотиньте ли пронтиньтесь, товарищ? Будем рады стараться. Фенимор отрицательно улыбнулся ей, помахал рукой, прощаясь, и закрыл жалюзи. И рухнул на топчан, опять забыв про его бетонные свойства и отбив себе весь бок. Постанывая, поворочался, растирая отбитое, нашёл глазами своих светлых девчонок, и затих, глядя на них.

У него не было ни одной общей оригинальной фотографии Катёнка и Маечки; так получилось. Когда Серёга Весёлой (Чесдвуд, как его прозвала и упорно называла Ольга-Хозяя, то есть «человек с двумя ударениями») притащил в бар этот кусок волшебной ДСП, и Петрович (мертвец-золотые руки) врезал его в столешницу своего и без того чудо-стола, и стол стал Волшебным, – их компания полмесяца с волшебством игралась; игрался и Фенимор. И вот однажды вдруг у него выскочило из памяти на сверкающую туманную поверхность небывалое воспоминание: Майка с Катёнком на руках, и обе, глядя прямо в душу, божественным дуэтом улыбались. Рука Фенимора сама собой хлопнула по столу, фиксируя изображение. Он запомнил, что вокруг стало удивительно тихо, а потом запомнил, что услышал, на заднем плане восприятия, как Петрович свистящим матом гонит всех, включая супругу, из конторы. «Как это сохранить, Николаич?» – «Не знаю, Вадик… Это твои?» – «Да». – «Слушай, а может, на стекло?! У меня есть кусков десять!» Довольно долго пришлось возиться, чтобы подобрать осколок оконного стекла из 26 квартала приличного размера. Первый же отпечаток с экрана получился, хотя и «косой» – из-за непрямого угла при экспозиции, Петрович поднатужился, наклонил стол, Фенимор примерился, крепко держа чистый осколок на вытянутых руках между лицом и экраном на столе, – и получил великолепный немеркнущий привет от своих девчонок. Фиксированное столом воспоминание было дневным, солнечным, и «окнография» сохранила и внутреннее свечение «экрана». Теперь она, размером двадцать на тридцать примерно, с толсто обклеенными изолентой краями, освещало мир с тумбочки у топчана.