Эти господа

Мирон Миронович хочет схватить Канфеля за горло, но юрисконсульт поворачивается, идет неслышно, как по вате, по полу, и дверь щелкает, как бич. Мирон Миронович натягивает на себя брюки, вставляет ноги в штиблеты, влезает в пиджак. На улице ветер свистит, так надувая щеки, что они каждую секунду могут лопнуть. Озноб ледяными пальцами касается спины Мирона Мироновича, зубы его выбивают барабанную дробь, коленки пляшут, похрустывая, как новенькие червонцы. Налево, далеко — спина Канфеля. Мирон Миронович бежит, невыносимая судорога сводит его челюсти и капли пота кипят на лбу. Задыхаясь, Мирон Миронович догоняет Канфеля, хватает юрисконсульта за плечи, рывком повертывает к себе и пятится назад.

— Простите, обознался!

Мирон Миронович дрожащими руками достает коробку спичек, зажигает сразу три спички, и пламя встает золотым острием:

— Николай Васильевич!

— Я! — отвечает Перешивкин, распахивая зеленый плащ и протягивая руку Мирону Мироновичу. — Город в руках караимов и татар!

— То-то ты забрался такую даль!

— Инородец загрыз! — хрипит учитель, уставив глаза в землю. — Бедствую!

— А мне евреи гадят в карман! — в тон ему говорит Мирон Миронович.

— Погром бы! — мечтательно произносит Перешивкин и облизывается.

— С крестным ходом! — добавляет Мирон Миронович и, запустив руку за рубашку, дряпает ногтями грудь.

Совсем близко гудят колокола, — Мирон Миронович щиплет себя: нет, он не спит! (Он даже подумал, не Митька ли, пономарев сын, звонит на церкви в Кадашах.) Звон грузно переваливается в воздухе, падает, кувыркается по земле и в такт говорит на бедном своем языке:

— Бим-бом! Бим-бом!

У Мирона Мироновича сердце — граммофонная пластинка, горло — рупор. Пластинка вертится, шипит, из горла вырываются веселые слова:

— Здравствуй, Бим! Хи-хи-хи!

Перешивкинская голова до носа уходит в плечи, глаза уменьшаются до булавочных головок, ротище распахивается настежь:

— Здравствуй, Бом! Хо-хо-хо!

Мирон Миронович чувствует, что он в новой черной пиджачной паре, на правом борту его пиджака медаль — награда за охрану царя в дни высочайшего приезда в Москву, а в руках его увесистая палка из черного дерева — подарок московского митрополита Владимира. Он, Мирон Миронов, купец первой гильдии, гоголем идет мимо козыряющих ему городовых.

— Бей жидов! — изо всей силы кричит Мирон Миронович.

— Спасай Россию! — перекрикивает его Перешивкин и, поправив болтающуюся сбоку шпажонку, с достоинством статского советника прикладывает пальцы к двуглавому орлу треуголки.

— Бим! — говорят колокола. — Бом!

— Надоть портрет царя! — суетится Мирон Миронович, хватая за рукав учителя. — Без царя не дело!

— Вот он, портрет! — восклицает учитель и показывает пальцем в темноту. — Достопримечательный!

Опираясь подбородком на скипетр из слоновой кости, в плетеном кресле дремлет Сидякин, напоминая пале-рояльского бога неизвестного происхождения. Квадратные очки уполномоченного с’ехали с переносицы, бакенбарды прокисли, а корона на голове (точно в такую облачается священник в Кадашах) еле-еле держится на лбу. Перешивкин снимает треуголку, приседает в реверансе, описывая шляпой полукруг, целует руку Сидякина и, надев треуголку, берет его левой рукой под ляжку, правой за подмышку:

— Поддержите! — обращается он к бухгалтеру. — Легонько!

Мирон Миронович торопливо чмокает в руку Сидякина, подхватывает правой рукой под другую ляжку, левой — под другую подмышку. Раз! И Свдякин сидит на плечах бухгалтера и учителя. Мирон Миронович удивляется, что уполномоченный легче портрета, но досадно ему, что не догадался он об истинном положении Сидлкина и первым не выразил ему верноподданнических чувств. Мирон Миронович видит женственные руки уполномоченного, манжеты с синими запонками и на обшлаге рукава стеариновое пятно.

— Ты гдей-то закапался! — говорит Мирон Миронович и ногтем скоблит пятно. — Да ты половчей располагай задок!

— Бим-бом! — тараторят колокола. — Бим-бом!

— Да здравствует Бимбом настоящий! — орет Мирон Миронович, напрягая легкие. — Ура-а!

— Да здравствует Бимбом Первый, самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая! — вторит учитель и запевает густым басом: — Бо-о-же, ца-ря хра-а-ни!

— Си-и-льный, дер-жа-авный, — подхватывает Мирон Миронович, — ца-арствуй на страх вра-га-ам!