Эти господа

Ирма настаивала, чтобы Перешивкин выдрал Кира за порчу кашемировой шали, развелся с женой и повенчался с ней, Ирмой. Амалия Карловна требовала, чтоб учитель выгнал из комнаты Ирму, перестал пить и поступил на службу. Обе женщины были непоколебимы и злы, жена угрожала выселением из дому, танцовщица пугала судебным процессом, и Перешивкин увидел, что все вокруг него становятся врагами. Фокстеррьер рычал, кидался, и шерсть на нем топорщилась белой щетиной; журавль подкрадывался сзади, клевал в ляжку и улетал на крышу; свинья лежала у помойки, не шла на голос и урчала. Абрикосовые деревца, как ежи, кололись ветвями, цеплялись и разорвали перешивкинский плащ; старая лоза, с которой Перешивкин хотел сорвать ягоду, впустила в его ладонь щепку, и, вытаскивая перочинным ножом занозу, он располосовал руку в кровь; галька забивалась ему в сандалии, он снимал их, выбивал и стал бояться собственных дома и сада. Он вспомнил о рыбной ловле, сравнил себя с пойманной рыбиной, которую швырнули на дно лодки и бьют в брюхо ногой. (На суде Перешивкин рассказывал об этих переживаниях, защита потребовала экспертизы, но психиатр установил полную вменяемость учителя.)

Перешивкин достал из буфета коробку, где лежала рукопись его конспекта по физике, первые корректуры, рецензии, вынул спрятанные на дне сто семьдесят рублей и решил запить вмертвую. Он уходил, с ненавистью оглядывая вещи, деревья, жену, которая варила в саду варенье и обмахивалась старым японским веером. Когда рука учителя поднимала щеколду калитки, несуразная мысль шевельнулась в его голове. Он вернулся, подошел сзади к жене, вытащил червонцы и, расправив их веером в руке, стал махать на нее.

— Амаля! — сказал он, смотря на женину потную спину. — Христос поучал милосердию!

— Шорт! — воскликнула Амалия Карловна, повернулась к мужу и всплеснула руками. — Ви украль денег?

— Nein! — почему-то по-немецки возразил учитель, опускаясь на колени перед женой. — Я получил их от солидного лица!

— Ви может меня знакомить с это лицо? — спросила Амалия Карловна, склонившись над мужем с ложкой, как палач с топором.

— Оно будет у нас с визитом!

Амалия Карловна пересчитала червонцы, сунула их в карман фартука, помогла мужу подняться с колен и повела его в дом. Она сняла с него верхнюю одежду, он лег в кровать, приподнял коленями одеяло, опустил, и оно осело, как синий пузырь, из которого выкачали воздух. Амалия Карловна кормила мужа неподражаемыми пончиками, поила чаем с бесподобной пенкой, и растроганный учитель целовал ее добрые руки. Он рассказал ей о всех событиях, начиная с прихода Мирона Мироновича и кончая морской прогулкой, но умолчал о своем отношении к танцовщице, назвав ее дамой из Амстердама. Он с азартом каялся в семи смертных грехах: распутстве, высокомерии, скупости, гневе, чревоугодии, зависти и лености. Теплота лизала ему пятки, веки набухали дремотой, — лицо жены пропало, и только две сливочные руки подбивали подушку.

— Ники! Где фрак? — разрешилась от раздирающего ее вопроса Амалия Карловна.

— У портного! — промямлил Перешивкин. — Утю… — и он заснул на полуслове.

Амалия Карловна любовалась своим рыжим «ангелом» и, подняв взор ввысь, благодарила покойного фон-Руденкампфа за счастье. Она положила сто семьдесят рублей в ящик комода, где хранились ее подвенечное платье, флер-д’оранж, веер из страусовых перьев, Кировы пеленки и распашонки. Из рассказа мужа она запомнила, что Ирма — актриса с именем, за ней приехал главный директор московского театра Сидякин, — человек со связями, который может устроить Перешивкина на службу.

Немка ушла на цыпочках в кухню, стругала морковку и, помахивая ножом, как дирижер палочкой, пела:

— Oh, mein Augustin, Augustin, Augustin!

В полдень Ирма приоткрыла дверь детской и, прищурив заспанные глаза, посмотрела на стенные часы. Амалия Карловна подбежала к танцовщице, присела, положив руки на колени, закачала головой, словно заведенная кукла на музыкальном ящике:

— Guten Morgen, — проворковала немка. — Я приготофляй фрюштюк!

Ирма не понимала, почему немка, четыре дня не разговаривавшая с ней, вдруг переменила обращение. Вообще, танцовщица путалась в последних событиях, как котенок в нитках. Это началось с того момента, когда она упала в истерику, увидя на шали зеленые свиные морды. Ирма не могла вспомнить, кто раздел ее, прикладывал к сердцу холодные компрессы, а потом, плача, целовал ее колени. Когда она пришла в себя, в ее ногах валялись очки в квадратной роговой оправе, красный пояс с кисточками и желтые краги. Танцовщица раскаивалась, что приревновала Канфеля к колонистке, и потеряла человека, который мог пригодиться, как любовник и юридический справочник, при сожительстве с жохом-Сидякиным. Но больше всего она винила себя за то, что согласилась выйти замуж за Перешивкина, требуя от него спешного оформления брака, хотя этот брак был невероятен и невыгоден.