Эти господа

Трущин отдыхал. Искусственные розы были недовольны горячим дыханием примуса, они ежились и вопили о варварстве, ужасе и конце мира. Львиные морды на тумбочке, оскалившись, выли оттого, что у них не было туловища и ног, и они не могли разорвать Трушина. Хозяйка услышала вопли своих вещей, постучалась к Трушину и передала ему письмо. («Потерпите! — взглядом сказала она своим вещам. — Скоро конец большевикам!») В конверте находилась записка, приглашающая Трушина на чрезвычайное совещание с Перешивкиным, о теме совещания не говорилось, а под приглашением стояло: «С комприветом Сидякин». Если бы не эта подпись, полетела бы скомканная записка в угол, и не радовались бы хозяйкины вещи, и не случилось бы в эту ночь никаких происшествий. Но Трушину показалась знакомой фамилия, он напряг память и вдруг, вскочив, вытащил из своего портфеля запрос Госхлебторга об уполномоченном Сидякине. Сунув в рот кусок хлеба с колбасой, Трушин почистил куртку, провел расческой по волосам и отвернул краник примуса. (Фыркнув, примус испустил дух, чайник потряс крышкой, как картузом, и обдал шушукающиеся розы паром.)

На пороге дома Трушина встретила Амалия Карловна, и, покраснев, ввела его в дом. На столе мурлыкал самовар, от него стеклянными ручьями разбегались с вензелем «Г. ф.-Р.» стаканы — хранители фамильной славы Генриха фон-Руденкампф. Посредине на подносике стояли на часах синие, красные и зеленые вазочки, в каждой вазочке был особый сорт варенья и серебряная ложка. За вазочками веером развернулись коробки с конфектами, а в центре веера, как старомодницы в кринолинах, кокетничали обернутые снежными салфетками толстушка — бутылка рома и худышка — бутылка коньяка.

Сидякин мысленно посмеивался над провинциальным кооператором, который все еще носит одежду эпохи военного коммунизма и, наверно, с подобострастием относится к товарищам из центра.

— Приветствую вас, товарищ! — сказал уполномоченный и протянул Трушину руку.

Граф, приглашенный в гости для полного мира, поднял венский стул и понес его Трушину, как шоколадный бисквитный пирог:

— Честь имею!

Трушин допускал, что уполномоченный Госхлебторга не нашел номера в гостинице, снял комнату у Перешивкина и вызвал к себе его, представителя местного кооператива. Правда, такой вызов на частную квартиру отдавал комчванством, но теперь, при виде всех сидящих, которые, за исключением Ирмы, были ему знакомы, Трушин недоумевал…

— Один стакан шай! — предложила ему Амалия Карловна.

— Чаек по-московскому — первое дело! — поддержал ее Мирон Миронович, усаживая Трушина. — Чай пить не сапоги точать!

Взяв вазу с печеньем, Амалия Карловна протянула ее Трушину, но он отстранил от себя вазу, отставил стакан и отодвинул выросшую перед ним бутылку рома. (Мирон Миронович с изумлением заметил, что эти вещи убегали от пальцев Трушина, а стакан в серебряной подставке сам скользнул на трех ножках, вильнув торчащей ложкой, как рыба хвостом.)

— Мой отец сапожничал! — ответил Трушин, поблагодарив за предложенный чай. — Он часто мне говорил: «Пить чай пей, да смотри, чтоб тебя хозяин из сапог не обул в лапти!» — и Трушин остановил взгляд на Сидякине. — Я полагаю: когда приглашают на совещание, то начинают с него, а не с чая!

— Зачем дело стало? — подхватил Мирон Миронович и тоже посмотрел на Сидякина. — Лиха беда начало!

— Слово предоставляется товарищу Миронову! — произнес Сидякин и поправил очки. — Товарищ Перешивкин, возьмите на себя обязанности секретаря!

— Вопрос некоторым образом государственный! — начал Мирон Миронович, накладывая себе кизилевого варенья. — Москоопхлеб обязан одному госоргану поставить пшеничку. Это уж я в свое время, как будто, докладывал! — неожиданно обратился он к Трушину, но Трушин, отрицая, покачал головой. — Так вот! Отправились мы в еврейские колонии и, конечно, наскочили на кулаков! Спервоначала-то они запели: мы — за советскую власть, мы — народ сознательный, и то и се! А как до дела дошло, они нам такую цену наддали, что мы шапку в охапку, да давай бог ноги!

— В какой колонии вы были? — спросил Трушин.

— В этой… как ее?.. «Фрифильте»!

— В «Фрайфельде», — поправил его Трушин, и голос его стал жестким. — Так это были вы! Вчера утром колонисты «Фрайфельда» сдавали пшеницу и все мне рассказали! Вы предлагали любые условия, а они отказались! У вас скверная память!

— Я, конечно, не обижаюсь! — проговорил Мирон Миронович, чувствуя, что начал не с того конца. — Евреи фараона обманули, а не то что нас, грешных! Небось, там не один Пеккер пшеницей спекулирует!

— Вы не рассчитывайте на этого местечкового нэпмана! «Фрайфельд» организует колхоз, и Пеккер по общему решению остался за бортом!

— До чего ты доверчивый человек, товарищ Трушин! — с сожалением продолжал Мирон Миронович, поглядывая на Сидякина. — Сам говоришь, что Пеккер — нэпман. А уж этот не чета нашему русскому. Он со своими еврейскими штучками не то что в колхоз, — в совнарком пролезет!