Эти непонятные корейцы

Ли Кван Мо не судит историю. Рассказ развертывается в нейтральной, отстраненной манере, типичной для корейского искусства. Однако нравственный посыл режиссера ясен — даже в самые тяжелые времена невозможно выживать ценой грязи, лжи и унижения, пусть даже они представляются порой здравым смыслом. Такой ценой не купишь ни спокойствия, ни благополучия. Небеса отворачиваются от самой богатой в деревне семьи, облагодетельствованной любовником дочери — офицером с американской базы. Глава семьи выгнан со своего теплого места на базе за попытку контрабанды и с позором возвращен в ту нищету, из которой на время вышел. Дом его в наказание сожжен, дочь осталась беременной, без мужа.

Никому нет счастья в «прекрасном времени» — ни конформисту, ни бунтарю. Что же остается? На этот вопрос отвечает посвящение фильма, которое появляется на экране в последнем кадре: «Моему деду и отцу, которые всегда верили и надеялись».

Вера и надежда — невзирая ни на что, они оставались с людьми. Постоянное присутствие на экране корейского пейзажа — быстрых рек, огромных зеленых гор — непостижимым образом смягчает печаль фильма, не дает безнадежности овладеть сердцем. Родина здесь, и родина прекрасна — словно говорит нам Ли Кван Мо. Даже в «прекрасное время» Корея продолжала жить, работать и шаг за шагом, постепенно выбираться из трясины нищеты, невежества и вассальной зависимости. Много препятствий ей предстояло преодолеть на пути, много политических деятелей приходили и уходили под разными лозунгами. Как крестьянин пашет землю, отбрасывая валуны с каменистой пашни, — так тяжело, но упорно шел вперед и корейский народ, отбрасывая со своего пути все лишнее. И стойкость, вера, чистота помыслов и усердная работа поколения «прекрасного времени» вознаграждены нынешним благополучием детей и внуков.

По сравнению с первым фильмом, «Прекрасное время» технически уже гораздо совершенней. Их разделяет пять лет, и за это время корейский кинематограф, чувствуется, приобрел немалый опыт. Особенно хороша игра детей.

Оба фестивальных фильма показали Корею без националистического хвастовства, мудро и с большой любовью. И мне приятно было сознавать, что корейское искусство наконец-то начинает выходить из давней замкнутости, находит художественные средства, с помощью которых может донести свои культурные ценности до внешнего мира.

Это было, было..

И насколько сильное, до обиды, разочарование испытала я после просмотра недавнего хита, назойливо раскручивавшегося на российских экранах, — «Шири». В этом боевике о противодействии северо– и южнокорейских спецслужб, несмотря на сугубо национальную тематику, от корейской культуры не осталось и следа. Разливанные моря крови, горы трупов, изобилие несвойственных корейскому искусству жестоких сцен. Знакомых актеров в фильме трудно узнать — их обычно мягкие, приветливые лица искажены свирепостью, манеры резки и грубы, реплики отрывисты. Но, несмотря на все эти оскаленные зубы, металлический хохот и прочие мачо-приемы, я через некоторое время почувствовала, что перестаю воспринимать происходящее на экране серьезно. Было ощущение, что передо мной бегают монстрики из компьютерной игры. И притом старые, надоевшие монстрики. Где-то я уже видела эту стрельбу по бутылкам, разбросанные корзинки торговцев — в каком-то голливудском фильме то ли про арабских террористов, то ли про мексиканскую мафию… Кто же это прыгал вот так же на зрителей с выпученными глазами, на фоне желтого взрыва за спиной, — Шварценеггер? А может, Ван Дамм?

Ощущение искусственности не покидало меня до самого конца фильма. Потом я поняла, что происходит, — на экране не было людей. Шла стрельба, рекой лилась кровь, что-то взрывалось, ослепляло и шумело. А люди исчезли. Люди превратились в пейзаж, фон для дорогостоящих технических эффектов — они существовали в виде визга, бегущих ног, разбросанных тел. Исчезли не только люди, исчез город, улицы. Судя по всему, действие должно происходить в Сеуле — но ни единого признака любимого города, ни единой знакомой улочки, здания я в нем не нашла. Все признаки живой, настоящей Кореи как-то стыдливо вытравлены из фильма. Никто в нем в знак вежливости не кланяется — даже медсестра из больницы. Герой разговаривает с начальством устало-отрывистым ковбойским тоном. Целуясь, влюбленные решительно, с размаху впечатываются друг другу в губы. Где-то я это уже видела. На кого так похожа корейская героиня — на Джоди Фостер? Сьюзан Сэрандон?

Чувствовалось, что режиссер Кан Чже Гю не один год провел за просмотром голливудских и тайваньских боевиков. Он старательно использовал в «Шири» все, что знал и видел. Но главного автор не достиг — он не смог сделать фильм живым. Фильм мертв — от начала до конца. И это почувствовал российский зритель.