Эти опавшие листья

– И недостаточно цивилизованные, – добавил Челайфер, – чтобы стать вульгарными. В этом отношении они далеко отстали от римлян более поздней эпохи. Вам знакома огромная мозаика на полу в Латеранском музее? Ее перенесли туда из одной имперской бани, я только забыл, из какой именно. На ней изображены герои-спортсмены того времени – кулачные бойцы и борцы – вместе со своими тренерами и болельщиками. К последним создатель мозаики отнесся с большим почтением. Они обряжены в тоги и стоят в исполненных благородства позах. Сразу видно, что это знатные, порядочные люди, любители денежных ставок на победителей. Атлеты запечатлены обнаженными, то есть в натуральном виде. Причем в настолько натуральном, что боксера-тяжеловеса, густо заросшего волосами, легко принять за гориллу. Под каждым портретом помещена надпись с именем изображенного человека. В целом все это похоже на фотографию со спортивной полосы лондонской газеты – только страничка эта имеет сорок футов в длину и тридцать в ширину, а изготовлена не из недолговечной целлюлозной пульпы, а из самого прочного материала, придуманного человеческим гением для визуального отображения своих мыслей и впечатлений. Именно размеры и расчет на многовековую сохранность и пугают больше всего. Создавать эфемерных героев из профессиональных спортсменов дурно, но вот что переходит все границы разумного, так это стремление навсегда обессмертить славу подобного рода однодневок. Для меня это признак вульгарности и дурного вкуса. Подобно древнеримской толпе, толпы граждан в наших нынешних городах наслаждаются созерцанием спортивных состязаний, в которых сами не принимают участия, но, к счастью, слава наших профессионалов не длится дольше нескольких дней после триумфа. Мы не запечатлеваем их лица в мраморной мозаике на асфальтовых тротуарах, чтобы ими любовались многие поколения пешеходов. Мы лишь печатаем их портреты на газетной бумаге, а она чуть долговечнее рисунка, сделанного на воде. Отрадно думать, что к две тысячи сотому году современная журналистика, публицистика и литература обратятся в пыль. Но вот эта мозаика так и пребудет в целости и сохранности на прежнем месте. Только динамит или землетрясение могли бы уничтожить борцов времен Римской империи. Впрочем, это даже на пользу для будущих историков Рима. Потому что никто из них не будет вправе утверждать, что досконально знает свой предмет, если не изучит музейное мозаичное панно. Оно подобно сосуду, наполненному квинтэссенцией римской реальности. И одной лишь ее капли достаточно для опровержения лживых и утопических версий, нагроможденных историками Древнего Рима. Познакомившись со спортивной мозаикой, ни один человек не будет больше питать иллюзий относительно истинного характера людей или эпохи, какую прежде готов был возвеличивать. Любому станет ясно, что римская цивилизация не просто была такой же омерзительной, как наша, но в чем-то даже имела более отвратительные черты. Однако в этрусских склепах, – добавил Челайфер, оглядывая покрытые фресками стены, – не возникает сходного впечатления хорошо организованной и эффективной дикости, какое получаешь от римской мозаики. Здесь присутствует свежесть и атмосфера какой-то почти школьной радости. Хотя я отдаю себе отчет в том, что подобное восприятие может быть ошибочно и намеренно создано художниками. В их искусстве присутствует нарочитое архаичное очарование, хотя действительность могла быть столь же неприглядной и даже отвратительной, как у более поздних римлян.

– Оставьте свои измышления, – сказал мистер Кардан. – Вы забываете, что они называли своего Бахуса Фуфлунсом. Так отдайте им должное, если они того заслуживают.

– Язык римлян тоже был прекрасен, – возразил Челайфер, – что, однако, не помешало им выложить из осколков мрамора на бетонной основе огромную копию спортивной фотографии из «Дейли скетч».

Они снова поднялись наверх. Ступени были высокими, а ножки мисс Элвер короткими, и пришлось помогать ей одолеть подъем. Ее смех и пронзительные вопли резонировали от стен усыпальницы. Вскоре все оказались на поверхности.

На вершине одного кургана в двух сотнях ярдов от них возвышалась фигура мужчины, резко очерченная на фоне неба. Он прикрывал глаза ладонью от солнца и, казалось, что-то искал. Ирэн внезапно густо покраснела.

– О, неужели это лорд Ховенден? – спросила она, стараясь, чтобы ее голос звучал небрежно.

Мужчина повернулся к ним лицом. И ладонь взлетела ото лба вверх в приветственном жесте.

– Пливет! – Радостный возглас огласил некрополь. Мужчина сбежал по склону кургана и двинулся им навстречу. Это действительно был лорд Ховенден.

– Я искал вас повсюду, – запыхавшись от бега, объяснил он, сердечно пожал руки присутствовавшим, кроме Ирэн, с которой лишь дипломатично поздоровался. – Мне в голоде сказали, что несколько иностланцев соблались посетить кладбище или что-то подобное. Я пошел сюда и клутился, пока не увидел сталого Элнеста с его машиной на обочине дологи. Залезали под землю, как я понял? – Он заглянул во мрак открытой двери склепа. – Неудивительно, что я не мог…