Эти опавшие листья

И в этот момент она говорила почти правду. Как писала Мэри в своем блокноте, сильная и цельная душа должна обладать способностью любить безудержно, яростно, бездумно. И не без гордости обнаруживала в себе эти свойства сильной и цельной натуры. Однажды во время какого-то очередного ужина ее поразил крупный темноволосый аргентинец с лимонного оттенка кожей. Разворачивая салфетку, он начал светскую беседу на своем фантастическом транспиренейском французском языке, единственном, которым владел помимо кастильского, бросив фразу: «А вы темпераментны». «О, вы тоже», – весело ответила она, настраивая себя на легкомысленный парижский лад. Как восхитительно и занятно! Но тогда в этом состояла для нее жизнь. Та, что окружала ее повсюду. Мэри давно превратила этот эпизод в небольшой рассказ. Но у аргентинца глаз оказался наметанный; он был совершенно прав.

– Я слишком сильно тебя люблю, – прошептала она в темноте.

Да, это была правда, почти правда в данный момент и в данных обстоятельствах. Она взяла его руку и поцеловала ее.

– А это все, что думаю о твоей руке я.

Кэлами позволил поцеловать свою руку, но, как только это стало возможным и необидным, убрал ее. Незаметно для нее во мраке он скорчил нетерпеливую гримасу. Поцелуи его сейчас интересовали меньше всего.

– Да, – сказал он потом в задумчивости, – это один из способов воспринимать сейчас мою руку, одна из форм ее существования, показатель ее реальности. Несомненно. Именно об этом я и размышлял: о различных формах, в которых эти пять пальцев обретают реальность и действительно существуют. Обо всех различных формах. Если ты задумаешься об этом хотя бы на пять минут, то поймешь, что по уши увязла в самой необычайной из всех тайн.

Кэлами ненадолго замолчал, а затем серьезно продолжил:

– И я верю, что если человек в состоянии выдержать напряжение и думать целенаправленно всего лишь об одном предмете – к примеру, об этой руке, – очень сосредоточенно в течение нескольких дней, недель или даже месяцев, то он сумеет проникнуть в эту тайну, приблизиться к истине, к первопричине.

Он сделал паузу, хмурясь. Все ниже и ниже, сквозь толщу неведомого, думал он. Медленно, болезненно, как дьявол у Мильтона, пробиваясь сквозь хаос. И в результате, возможно, прорвешься к свету, увидишь перед собой Вселенную, сферу внутри сферы, зависшую от поверхности земли до самых небес. Но это будет трудный и мучительный процесс; на это потребуется время; нужна будет полная свобода. Превыше всего – свобода.

– А почему бы тебе не подумать обо мне? – спросила мисс Триплау. Она приподнялась на локте и склонилась над ним, взъерошив ему волосы. – Неужели я не стою того, чтобы ты сосредоточил мысли на мне?

Она вцепилась в густую прядь его волос, зажав их в кулаке, потом слегка потянула, словно проверяя что-то, будто готовилась к худшему, когда ей придется дернуть с гораздо большей силой. Мэри хотелось причинить Кэлами боль. Даже в ее объятиях, думала она, он ускользал от нее, его попросту не было здесь вообще.

– Неужели я не стою того, чтобы ты думал обо мне? – повторила она, дернув его за волосы чуть грубее.

Кэлами промолчал. Правда заключалась в том, что Мэри Триплау не стоила размышлений. Как множество прочих. Повседневная жизнь напоминала катание на коньках по тонкому льду, уподоблялась скольжению жука-водомера над мрачной подводной глубиной. Надави чуть сильнее, замедли скольжение, и тебе грозила опасность провалиться в пугающую и неведомую окружающую среду. Вся эта их любовь, например. О ней нельзя было думать всерьез. Ты удерживался на поверхности с ее помощью, только если не останавливался, чтобы задуматься о чем-либо вообще. Хотя необходимость как раз и заключалась в том, чтобы остановиться, погрузиться в глубину. Но в состоянии безумия и отчаяния ты обреченно продолжал скользить по верхам.

– Ты любишь меня? – спросила Мэри.

– Конечно, – ответил Кэлами, но в его тоне не хватало убедительности.

Угрожающе она снова потянула прядь его волос, зажатую между пальцами. Ее возмущало, что он отдалялся от нее, отказывался отдать ей себя целиком. И отвратительное понимание, что он, видимо, любил ее недостаточно, усиливало в ней уверенность в чрезмерности своей любви к нему. Ее злость в сочетании с чисто физически ощущаемой благодарностью за то, что Кэлами вообще умел вызывать в ней сильные эмоции, придавала ей сейчас дополнительной страсти. Неожиданно Мэри поняла, что может играть роль пылко влюбленной, своего рода Жюли де Леспинас, причем импровизировать в этой роли без малейших затруднений.

– А ведь я могла бы возненавидеть тебя, – небрежно произнесла она, – за то, что ты заставил меня с такой силой полюбить.

– Тогда как насчет меня? – спросил Кэлами, все еще размышляя о свободе. – Разве у меня нет права на ненависть?

– Нет. Потому что ты не любишь меня так же.

– Но ведь суть проблемы в ином, – заметил Кэлами. – Мы ненавидим не чувство любви само по себе. Любовь вызывает ненависть, потому что начинает мешать чему-то другому.