Профессор. А что же?
Виолетта. Это самозабвение для другого.
Профессор. Хорошо, но что вы понимаете под словом «самозабвение»?
Виолетта. Отречение от своих желаний, чувств, от своего времени, от своего счастья и так далее ради счастья других.
Профессор. Надеюсь, Виолетта, что вы никогда не выйдете замуж за человека, который будет рассчитывать, что именно так вы сделаете его счастливым?
Виолетта (колеблясь). Как «так»?
Профессор. Отрекшись от своих желаний, чувств, от своего счастья.
Виолетта. Нет-нет, я имела в виду не это. Но вы хорошо знаете, что человек должен так поступать по отношению к другим.
Профессор. По отношению к кому? К людям, которые вас не любят и которых вы совсем не знаете? Пусть будет так, но чем же в таком случае подобное самоотречение отличается от самоубийства?
Виолетта. Как чем? Отказаться от своих удовольствий не значит убить себя.
Профессор. Отказаться от дурных удовольствий не значит, конечно, убить себя, но тут нет и самопожертвования, а есть только саморазвитие. Отказ же от истинных удовольствий есть самоубийство. Если вы откажетесь от удовольствия ходить, то ноги ваши станут сохнуть и окажутся такими же негодными, как если бы были отрезаны; если вы откажетесь от удовольствия смотреть, то глаза ваши скоро сделаются совсем неспособными переносить свет; довести же их до этого состояния – все равно что вырвать их. Увечить себя по частям все равно что умерщвлять себя. Делай вы это постоянно, и скоро умрете.
Виолетта. Но как вы объясните слова Писания относительно ног и глаз?[16]
Профессор. Они действительно заслуживают быть отрезанными и вырванными, если ноги и глаза соблазняют вас; но почему они должны вас соблазнять?
Виолетта. Не знаю, я никогда до конца не понимала этого.
Профессор. Да, это суровое веление. Чтобы как следует повиноваться ему, необходимо хорошо понять его. Когда Хелен на днях вывихнула ногу, вы видели, что для излечения ногу надо было забинтовать, иначе говоря, не допускать ее ни до какой работы. Но повязка ведь не была «славной»?
Виолетта. Нет, конечно.
Профессор. А если бы нога была раздроблена, или если бы в ногу ее укусила змея, ведь, возможно, потребовалось бы отсечь ногу, и ампутация совсем не была бы «славной».
Виолетта. Нет.
Профессор. Итак, если ваш глаз или нога уже погибли и изменили вам, если свет, бывший в вас, стал тьмою, если ваши ноги заболели или попали в ловушку – тогда, действительно, я думаю, пора вырвать глаз и отсечь ногу. Став калекой, вы уже не сможете быть такой, какой были прежде. В лучшем случае вы вернетесь к жизни хромой или искалеченной. И все это совсем не славно, а, скорее, необходимо.
Виолетта (подумав). Но когда жертва приносится нами ради других?
Профессор. Почему же не другими ради вас?
Виолетта. О, это было бы для меня невыносимо!
Профессор. Но почему же это должно быть выносимо для других?
Дора (горячась и с негодованием). А Фермопилы, а Протесилай, а Марк Курций, а Арнольд Винкельрид, а Ифигения, а дочь Иеффая?
Профессор (в том же негодующем тоне). А сын самаритянки?
Дора. Какой самаритянки?
Профессор. Прочитайте четвертую книгу Царств, шестую главу, двадцать девятый стих[17].
Дора (прочитав). Какой ужас! Как будто мы об этом говорили!
Профессор. Вы сами, дети, как мне кажется, не знаете, о чем говорите. В чем же практическая разница между этим примером и тем, о котором вы говорили? Дети самаряне не имели, правда, собственного голоса в том деле, но и Ифигения не имела его. Греческая девушка не была, конечно, сварена и съедена, но тут разница только в драматическом эффекте, а не в основной мысли.
Дора (кусая губы). Хорошо, ну так скажите же нам, как мы должны это понимать. Как будто вы не учили нас самоотверженности и не пожелали бы ее с нашей стороны больше даже, чем мы сами, если бы не боялись надоесть нам?
