Этика пыли

Собственно, о проблеме пупка Адама и самых экстравагантных теориях по поводу его наличия/отсутствия писал Борхес в эссе «Сотворение мира и Ф. Госс». Там же можно обнаружить и рассуждения по поводу второй проблемы, геологической и палеонтологической, связанной с датами и ходом Творения. Борхес обсуждает одну из самых экстравагантных теорий XIX века, предложенную зоологом Филиппом Генри Госсом. Госс пытался разрешить неразрешимое (или – как казалось, неразрешимое) – соотнести последние научные открытия (а именно, датировку ископаемых животных и геологических пластов) с установленными Библией хронологией и временем Творения: шесть дней работы, седьмой – отдыха, и все это произошло около шести тысяч лет назад. Борхес пишет: «В 1857 году мир был раздираем одним противоречием. Книга Бытия приписывает божественному творению шесть дней – ровно шесть иудейских суток, от заката до заката; однако палеонтологи беззастенчиво настаивали на огромных временных пластах. Напрасно твердил Де Куинси, что Писание не обязано наставлять людей в какой бы то ни было науке, дескать, науки – это гигантский механизм, развивающий и тренирующий человеческий интеллект… И все же как примирить Господа с ископаемыми рептилиями, а сэра Чарльза Лайелла с Моисеем? Закаленный молитвой, Госс предложил одно удивительное решение». Здесь мы оставим слепого аргентинского книгочея, лишь напомнив, что решение, предложенное Филиппом Генри Госсом, было как раз то самое, о котором мы только что говорили в связи с пупком и песчинкой, – Господь создал землю в таком состоянии, будто она уже имела долгую историю; иными словами, Бог сотворил мир и населил его животными, как бы являющимися результатом эволюции, а под землей этот шутник припрятал ископаемые остатки тех животных, которые никогда не существовали. Мир был создан Богом таким образом, что его история есть такой же элемент Творения, как и окаменевшие останки динозавров. То есть история – один из бесконечного количества элементов, не более того. Чего Борхес не заметил, так это того, что такая концепция, если додумать до конца, является чисто буддийской. Согласно буддизму (да и отчасти индуизму), мир состоит из бесконечного количества феноменов, дхарм, находящихся в хаотическом состоянии. Важно, что наши мысли и чувства тоже суть такие дхармы; скажем, чашечка кофе есть дхарма, мысль о чашечке кофе – тоже дхарма, они равноправны и совершенно дискретны. Упорядочить их каким-то образом может лишь наше мышление – которое, в свою очередь, тоже дхарма. И так до бесконечности, пока просветленное сознание, находясь в соответствующем состоянии, не поймет, что этого ничего вообще нет. Здесь мы оставим Будду и его последователей точно так же, как несколько строчек назад оставили Борхеса. И вернемся в XIX век.

Около 1839 года двадцатилетний студент Оксфордского университета Джон Рёскин написал и опубликовал несколько памфлетов о главном геолого-палеонтолого-теологическом споре своего времени. Рёскин много занимался естественными науками под руководством тьюторов: преподобных Уильяма Лукаса Брауна и Осборна Гордона, а также более молодого Генри Лидделла, в будущем – отца той самой Алисы, что путешествовала в Страну чудес и Зазеркалье. Но главным учителем Рёскина был геолог и теолог Уильям Бакленд; благодаря ему Джон стал профессионально разбираться в камнях и геологических пластах. В богословии он к тому времени уже хорошо разбирался – благодаря прежде всего матери, Маргарет; эта благочестивая шотландская протестантка заставляла маленького сына читать и перечитывать Библию – и Рёскин выучил Писание наизусть. Увлечение геологией не очень нравилось отцу Джона, зажиточному виноторговцу Джону Джеймсу Рёскину, который видел будущее единственного сына в англиканской церкви; Джон Джеймс даже мысленно примерял на Джона торжественное одеяние архиепископа Кентерберийского. Для церковной карьеры надо знать теологию – это верно, но плюс к тому хорошо бы в совершенстве владеть классическими языками, читать древних и средневековых авторов, четко осознавать принадлежность к высшей части среднего класса и – что очень важно – заводить побольше знакомств с молодыми людьми благородного происхождения, которыми был набит Оксфорд. Нет, скажем по-другому: для которых тогда Оксфорд на самом деле и существовал. Джон не очень следовал рекомендациям и желаниям отца; впрочем, особого давления на него, слава Богу, не оказывали; в конце концов, утешал себя почтенный просвещенный виноторговец, пусть сын станет если не епископом, так поэтом. Здесь достижения уже были – и немалые: Джон Рёскин сочинял стихи с младых ногтей, а в Оксфорде даже получил самую главную университетскую поэтическую Ньюдигейтскую премию; на торжественной церемонии присутствовал сам Вордсворт, с которым молодому лауреату удалось познакомиться. Похоже на чтение стихов Пушкиным Державину в Царском Селе – но только на первый взгляд. На самом деле совсем не похоже, если мы посмотрим на то, что случилось дальше.