Этика. Том I. Происхождение и развитие нравственности.

Но и „энергизм” не решает вопроса, почему „поведение и образ мыслей какого-нибудь человека возбуждают в зрителе чувства удовольствия или неудовольствия“! Почему первые чувства могут брать верх над вторыми и тогда они становятся в нас обычными, регулируя наши будущие поступки. Если здесь играет роль не просто случай, то — почему? Где причины, что нравственные побуждения берут верх над безнравственными. В выгоде, в рассчете, в взвешивании различных удовольствий и выборе наиболее прочных и сильных удовольствий, как учил Бентам. Или же на то есть причины в самом строении человека и всех общительных животных, в которых есть что-то, направляющее нас преимущественно в сторону того, что мы называем нравственным, хотя рядом с этим мы способны под влиянием жадности, чванства и жажды власти на такое безобразие, как угнетение одного класса другим, или же на те поступки, которыми так богата была последняя война: ядовитые газы, подводные лодки, цеппелины, налетающие на спящие города, полное раззорение завоевателями покидаемых территорий и т. д.

В самом деле не учит ли нас жизнь и вся история человечества, что если бы люди руководились одними соображениями выгоды лично для себя, то никакая общественная жизнь не была бы возможна. Вся история человечества говорит, что человек ужасный софист и что его ум поразительно хорошо умеет отыскивать всевозможные оправдания тому, на что его толкают его вожделения и страсти.

Даже такому преступлению, как завоевательная война в двадцатом веке, от которой мир должен был содрогнуться, — даже такому преступлению немецкий император и миллионы его подданных не исключая ни радикалов, ни социалистов, находили оправдание в выгоде ее для немецкого народа; причем другие еще более ловкие софисты видели даже выгоду для всего человечества.

К представителям „энергизма” в разнообразных его формах Паульсен причисляет таких мыслителей, как Гоббс, Спиноза, Шефтсбери, Лейбниц, Вольф и правда, говорит он, повидимому на стороне энергизма. „В последнее время эволюционная философия, продолжает он, приходит к такому воззрению: известный жизненный тип и его проявление в деятельности есть фактическая цель всякой жизни и всякого стремления”.

Рассуждения, которыми Паульсен подтверждает свою мысль, ценны тем, что хорошо освещают некоторые стороны нравственной жизни с точки зрения воли, на развитие которой писавшие об этике недостаточно обратили внимание. Но из них не видно, в чем разнится в вопросах нравственности проявление и деятельность жизненного типа, от искания в жизни „наибольшей суммы чувств удовольствия”.

Первое неизбежно сводится ко второму и легко может дойти до утверждения „моему нраву не препятствуй”, если нет у человека в моменты страсти, какого то развившегося в нем сдерживающего рефлекса, в роде отвращения к обману, отвращения к преобладанию, чувства равенства и т. д.

Утверждать и доказывать, что обман и несправедливость есть гибель человека, как делает Паульсен — несомненно верно и необходимо. Но этого мало. Этике недостаточно знать этот факт, ей нужно также об‘яснить, почему жизнь обманом и несправедливостью ведет к гибели человека. Потому ли, что такова была воля творца природы, на которую ссылается христианство, или же потому, что солгать — всегда значит унизить себя, признать себя ниже (слабее того, перед кем ты лжешь), и следовательно, теряя самоуважение, делать себя еще слабее, а поступать несправедливо — значит приучать свой мозг мыслить несправедливо, т. е. уродовать то, что в нас есть самого ценного — способность верного мышления.

Вот на какие вопросы требуется ответ от этики, идущей на смену религиозной этике. А потому нельзя, на вопрос о совести и ее природе отвечать, как это сделал Паульсен, что совесть в своем происхождении есть ничто иное, как „знание о правах”, предписываемое воспитанием, суждением общества о приличном и неприличном, правом и наказуемом, и, наконец, „религиозною заповедью”. Именно такие об’яснения и породили поверхностные отрицания нравственного Мандевиллем, Штирнером и т. д. Между тем если нравы создаются историей развития данного общества, то совесть, как я постараюсь доказать, имеет свое происхождение гораздо глубже в сознании равноправия, которое физиологически развивается в человеке, как и во всех общительных животных… (На этих словах рукопись кончается. Примеч. Н. Лебедева).

Конец.

Послесловие.