Этюд для уголовного розыска

Франтоватый вид офицера, темные очки не понравились лишь пожилому мужчине, видимо, из отставников, неодобрительно покачавшему головой вслед. К выправке капитана не придерешься, это старому вояке нравилось, а вот темные очки казались непривычными, даже захотелось сделать замечание, но сдержался. Больно понравилась спутница капитана. «Настоящая красавица, ради такой любые очки наденешь, лишь бы произвести впечатление», примирительно заключил ветеран.

Жизнь не кончается

Веселый лучик солнца, проникший в комнату, разбудил его. Сабир зажмурился и повернулся на бок. За окнами, прыгая по карнизу, весело чирикали воробьи. Вот и начался последний день его пребывания в колонии. До подъема оставалось около получаса, и он, сдерживая нетерпение, старался думать о чем-то приятном, но не очень получалось.

Мысли перекинулись на первые дни колонистской жизни, давила обстановка, требовавшая постоянного напряжения. Будучи немногословным, даже нелюдимым, он испытывал острую потребность побыть одному. Но ни в жилой, ни в промзоне ему ни на минуту не удавалось остаться с самим собой.

Как и повелось, сразу несколько осужденных проявили к новичку повышенное внимание. В изоляторе Сабир уже получил кое-какое представление о нравах преступного мира, узнал, что есть здесь свои авторитеты, а равно и свои изгои. Ему было нелегко сориентироваться во всем калейдоскопе характеров, группировок, разобраться в жаргонных определениях, по-своему либо возносящих, либо низвергающих человека до низшей степени унижения. Он с внутренним ужасом смотрел на тех, кого зона сделала неприкасаемыми. Одни стали жертвой своего малодушия, трусости, порой подлости, даже были обречены на это своими статьями, других сломали за неподчинение, ошибки, истолкованные авторитетами как падло^[1].

Основной контингент, так называемые мужики, вкалывали и жили одной мыслью — перетерпеть и выйти на волю. Они не подпускали к себе опущенных^[2] и не связывались с блатными.

Сабир попал работать на лесоповал, чему очень обрадовался. Рослый, косая сажень в плечах, он играючи обращался с электропилой, правда, его не покидало чувство жалости к мощным красавцам с густыми кронами. В разговор не вступал, контактов избегал. Хлебников, как здесь назывались близкие друзья, не приобрел, хотя ребята из бригады относились к нему хорошо. Как-то, по неопытности, он отморозил уши и щеки, и один из парней, Виталий Силкин, сам сибиряк, первым заметив его беду, растер ему лицо снегом, отдал свой шарф, а вечером, когда вернулись в жилую зону, достал припасенную брагу и заставил выпить.

— Пей, земляк, лучшая профилактика, а иначе свалишься, вон глаза блестят от переохлаждения.

Не избалованный вниманием, Сабир растерялся, молча сделал несколько глотков густой жидкости, настоенной на карамели с дрожжами, и, даже не поблагодарив Виталия, улегся спать.

Но случай отблагодарить за добро представился быстро. В воскресенье, по установившейся привычке купив в ларьке несколько пачек печенья, сигареты, Сабир направился в библиотеку. Не жажда знаний или любовь к книгам тянули его, а простая возможность побыть одному. Обычно он располагался за один из столиков у теплой батареи парового отопления, клал для видимости перед собой какую-нибудь книгу и ел печенье, думая о своем. Небольшой читальный зал чаще всего пустовал, библиотекарь, из осужденных, очень худой, лысый, выглядевший значительно старше своего возраста, не отрывая головы, читал, делая заметки в толстой общей тетради.

Рассказывали, будто он кандидат наук и, будучи заведующим лабораторией, стал жертвой подлости своего заместителя, который, втянув его в аферу с платежными ведомостями на выполнение заказов, здорово нагрел себе руки, но остался в стороне, да еще, оказалось, был любовником жены начальника.

Сабира он очень уважал за его незаурядную физическую силу и спокойствие. А тот, в свою очередь, жалел библиотекаря, часто угощал его печеньем, чаем. У них уже установился своеобразный ритуал общения. Раздавленный горем, болезненный библиотекарь ударился в философию, отгородился от действительности проблемами мироздания, и среди осужденных пользовался репутацией тихого психа. Его не обижали, но и не воспринимали всерьез.

— У каждого своя боль, — думал Сабир.

В коридоре послышался глухой шум, ругань. Библиотекарь, сообразив, что случилось что-то неладное, умудренный опытом лагерной жизни, еще ниже опустил голову над тетрадью.

Сабир сидел неподвижно, не сомневаясь в том, что опять блатные затеяли скандал.