Этюд в черных тонах

Роберт переводил глаза с меня на мясо, но мясу он уделял гораздо больше времени. Мне доставались лишь мимолетные взгляды. Я рассказывала о своих чудесных товарках, о чудесном главном враче (осторожно, он ведь мужчина), о своем милом пациенте (опять мужчина). Я быстренько вернулась к своим чудесным товаркам. И к чудесному жалованью. Роберт оставил на тарелке три обглоданные кости и проворчал:

— Ты и раньше столько зарабатывала.

— Но это ведь твердое жалованье, представляешь? Мы могли бы…

— Пока тебя не выкинут.

— Нет, они этого не сделают, я подписала контракт…

Роберт как раз сделал глоток. И чуть не выплюнул вино.

— Ты… подписала… что?..

Земля разверзлась у меня под ногами. Так со мной всегда и бывает. Он не мешал мне говорить, уступал территорию, прогибался, пока я наконец не произносила: «Я познакомилась с очень привлекательным джентльменом» или «Я решила уехать из Лондона». И тогда — капкан защелкивается.

— Что. Ты. Подписала.

В этот момент хлопнула входная дверь.

А запахи появились еще раньше.

Головокружительный свежий аромат неизвестно чего. Даже Роберт перестал сверлить меня взглядом и обернулся.

Это было настоящее представление: парад возглавлял тучный мужчина с черными бакенбардами, в длиннополом красном камзоле и жилете с блестками. Следом выступал высоченный тощий субъект с бледным лицом, в островерхой шляпе с фиолетовой лентой, в несусветном черном камзоле. Замыкала это нескромное шествие девица, на которую я едва осмелилась взглянуть. Она не была англичанкой и не казалась англичанкой, она не принадлежала ни к миру обычных людей, ни к миру приличных людей, где соблюдают правила, ходят по тротуарам и носят шали. Не могу описать, во что она была одета (нечто красное), но я знала, что ни одна нормальная женщина так не одевается. И она не шла — она танцевала.

В зале повисла тишина. Хозяин вышел навстречу новым гостям, почтительно поздоровался по-итальянски и открыл для них дверь отдельного кабинета. У меня мелькнула мысль о труппе «Коппелиус» из «Милосердия». Когда я снова взглянула в их сторону, гибкий силуэт артистки уже исчезал в темноте, а потом дверь закрылась. Все промелькнуло как фейерверк. Свет, цвета, запахи. Нет, они не англичане.

Посетители, замершие, как при фотографической съемке, постепенно возвращались к жизни.

— Артисты! — зачем-то прокомментировал Роберт.

Я не поднимала глаз от тарелки. Люди театра меня не оскорбляли: в Лондоне они порхали повсюду — и вот такие, и еще более странные, — они существовали как будто в скобках, а я продолжала жить в одиночестве. Мой брат хотел стать одним из таких людей, но в конце концов образумился. При виде артистов на меня накатывали воспоминания: юный Энди, ментальный театр доктора Корриджа. Все те моменты, когда мы не чувствуем себя зрителями перед сценой. Эти видения приносили мне и горечь и сладость. Мне начинало казаться, что, как бы то ни было, я, мы (мы с Робертом) — одновременно и счастливцы и неудачники. Артист — это ужасно, скандально, артист выставляет себя напоказ и притворяется. Но быть частью публики — это всегда означает мечтать об актерстве.

— Мы могли бы сходить на них посмотреть, — предложил Роберт. — Ты знаешь, где они выступают?

— Наверно, они из «Милосердия» при Святой Марии. Благотворительные спектакли. Следующий дают завтра.

К счастью, Роберт отвлекся от моего контракта. К несчастью, он не забыл о своих планах:

— А, ну тогда это не для нас. Мы уже будем на пути в Лондон. — (Я смотрела на него и бледнела.) — Что, медсестричка, ты уже подыскала себе богатенького лондонца, который нуждается в уходе? Если будешь хорошо за ним присматривать, может, и тебе кое-что перепадет, когда богатей окочурится.

Я попыталась улыбнуться. Мне до сих пор не удавалось проморгаться после шествия артистов.

— Роберт, Кларендон — очень хорошее место. Я уже говорила, что…

— Ты уходишь из этой богадельни завтра же.

Вот так. Внезапно. Я побледнела.

5

Артисты оставили после себя яркие блестки.

Или мне так почему-то показалось.

Эта пыльца рассыпалась по серым плечам мужчин. Она отсвечивала на дорогостоящих прическах дам, на шляпках и пристойных вуалях молоденьких красавиц.

Кричащие красные блестки теперь сверкали на всех, кто поглощал пищу и вел негромкие приличные беседы.

Они налипли даже на нас с Робертом. Мерцали на нашей убогой неустроенности, мелкой неустроенности несчастных обыкновенных людей.

— Детка, мне так тебя не хватало… Ты мне так нужна… Я вот уразумел: без тебя я ничто. Просто старый моряк без корабля. — (Я вовремя сдержалась и не сказала, что корабль у него есть. Я ведь знала, как ненавистен ему «Неблагодарный».) — Без тебя я пустой, — продолжал Роберт.

Блестки исчезали как угли костра на снегу. Этот праздничный костер успел нас немного подсветить. Мы по-прежнему сидели за тем же столом, и я спрашивала себя, какую цену должны платить люди, подобные нам, «зрителям», публике на галерке, за право быть счастливыми.

Я провела пальцами по его ладони, но другого ответа у меня не нашлось.