Этюд в черных тонах

В холле стоял стол, за которым мужчина и женщина среднего возраста — определенно, волонтеры — проверяли приглашения и после этого обменивали билеты на деньги. Здесь я смогла убедиться, что молодой доктор уже пользуется в Портсмуте большой известностью. Его знали в лицо билетеры, а еще по меньшей мере треть публики, собиравшейся в холле. Отовсюду раздавалось: «Доктор Дойл!», или «Доктор!», или «Эй, Дойл!» — и уж не знаю как, но молодому офтальмологу удавалось с ловкостью знаменитого политика отвечать на каждое приветствие. Поначалу Дойл — пишу это ему в похвалу — делал попытки представить и меня: «Моя медицинская сестра и помощница». Но вскоре протянутые руки, улыбки и расшаркивания взяли верх над его способностью учитывать еще и меня. Ну да оно и к лучшему. После таких вот ритуальных знакомств мы, обыкновенные люди, становимся совершенно незаметными.

Я снова украдкой обернулась. Публика все прибывала, но я больше не чувствовала, что за мной следят. И все-таки Дойл не забывал и про меня. Он крепко держал меня под локоть. И мы, подобно Моисею, прошли через бурное море приветствий.

— Да вы знаменитость, — шепнула я.

— В силу необходимости.

Мы проникли в зал, который оказался меньше, чем можно было представить по скоплению публики в холле. Зрители теснились перед красным занавесом над полукруглой сценой. Пахло свежей древесиной и грубым табаком — в зале сидели люди моря с кустистыми бакенбардами и изогнутыми трубками. Пробираясь к нашим местам, мы, кажется, подняли с кресел половину Портсмута, и не было Дойлу спасения от очередных приветствий — мистер Хаммерсмит, капитан Трелони! — которые давались ему не без труда. Самым интересным персонажем оказался католический священник с белоснежными волосами и в черной-пречерной сутане, он поднялся нам навстречу всем своим коренастым телом, улыбаясь всем своим загорелым лицом.

— Отец Филпоттс, какой приятный сюрприз! — воскликнул Дойл.

— Да, для меня тоже… — Мужчины рассмеялись, но священник быстро посерьезнел. — На представление собирался прийти отец Эванс, но здоровье его так и не улучшилось. И вот, когда я от его имени отклонил приглашение, театр «Милосердие» в ответ пригласил меня. Я просто не мог отказаться! — Священник снова повеселел, минута печали миновала. — Вы до сих пор мечтаете меня обыграть, доктор?

— Как всегда, святой отец!

— Я предоставлю вам возможность для реванша: пару партий. Встретимся в ближайший вторник, около четырех?

— С великим удовольствием.

Я улыбалась, зажатая между двумя мужчинами. Дойлу ничего не оставалось, кроме как нас представить:

— Это отец Чарльз Филпоттс, белая гроза. Он не настолько опасен, когда играет черными.

Шахматисты снова рассмеялись. Густые брови отца Филпоттса выгнулись и стали похожи на два ватных тампона.

— Мы непримиримые соперники, но только в шахматах. После игры мы способны вместе пить чай и болтать по-дружески.

За занавесом послышался шум. Дойл поспешил пройти дальше.

— Я очень рад нашей встрече, отец Филпоттс. Я зайду во вторник и осмотрю отца Эванса. С вашего разрешения…

Священник посторонился, два кресла дожидались нас, разинув рты. Мы уселись, и почти сразу же началась первая пьеса.

5

Я имею в виду, что занавес поднялся — и ничего больше. В «Милосердии» было принято играть спектакли, не убавляя освещения в зале. А лампы были газовые — не те электрические дуги, что успели войти в моду в лондонском «Савое» или «Хеймаркете». Такие новации еще не добрались до Портсмута — по крайней мере, до «Милосердия». К тому же и зрители продолжали говорить в полный голос, впрочем такое случается и во многих столичных театрах. На сцене появились двое мужчин — да, это нищие, Дойл пихнул меня локтем. Они били в барабаны: пум, пум, пуррумпум. Потом вышли другие — тоже нищие — с тромбонами и корнетами: бууу, буууу, буууууу.

Сцена представляла собой вагон поезда. Замечательные декорации! За окошком проносился пейзаж. Мы, сидящие в зале, одобрили такое начало: «Ооох, ааах!» По обе стороны освещенного прохода располагались купе. В каждом купе — полки со спящими пассажирами, похожими на кукол. Один из пассажиров отличался особой тучностью. Я сразу же его узнала, несмотря на черную бороду, шляпу и фиолетовый сюртук. Это был тот самый толстяк из ресторана, мистер Петтироссо. Сейчас он развалился на сиденье вместе с двумя пассажирами, одетыми в серое. На боку громадного чемодана, стоящего на полу, было написано: «ТРУППА КОППЕЛИУС».

Мистер Петтироссо оказался хорошим мимическим актером: он высоко вздымал брюхо, давая понять: «хочу спать», «вот я засыпаю». Сцена заволоклась дымом. Что это: сон Петтироссо, директора труппы? Барабаны сменились звуками флейты, и вот тогда…