Этюды любви и ненависти

Вернемся, однако, к деду А.П. Штейна, к солдату. Выйдя на поселение, он выписал из родных мест невесту, которая "вместе с другими солдатскими невестами, оберегаемая казачьим конвоем от нападения кочевников, продвигалась на верблюде в глубь Средней Азии. В новых местах пообвыкла. Женщина деловая и, видимо, прижимистая. Когда умер мой дед, она стала домовладелицей, построила номера для приезжающих, вела дела уверенно, детей обучала в гимназии, посылала учиться в Россию и даже во Францию". Ну чем не гимн еврейской женщине. На всю жизнь будущий драматург запомнил ее афоризмы: "Давать в долг все же лучше, чем в долг брать", "Нарядное платье – это еще не барыня", а особенно поговорку: "Кто жалуется, что у него суп жидкий, а кто, что жемчуг мелкий". "Направленность бабушкиной мудрости была очевидна": замужество дочери, которая связала судьбу с неимущим человеком, считала мезальянсом. Неприятие этого брака усугублялось тем, что дед, несмотря на длительный отрыв от еврейства, был глубоко верующим человеком. А зять – безбожник, глумился над религией – знакомая по многим воспоминаниям семейная драма.

Вспомнил драматург и о своих бухарских туземных сородичах: "Здесь издавна жили бухарские евреи, будто бы прямые потомки испанских беглецов, скрывшихся от очередных гонений то ли испанского короля, то ли великой инквизиции. В кривых, пыльных, нищенских кварталах прозябали ремесленники, извозчики, мелкие торговцы, неизвестно чем и на что существовавшая голь, в мутных арыках плескались грязные ребятишки. Жили скученно, дурно, однообразно, храня фанатическую верность Древней религии и всем ее установлениям; переселялись из дома в ивовые шатры, когда наступал Судный день; покупали только мясо, клейменное своими мясниками; одевались, как узбеки и таджики, в стеганые ватные или шелковые халаты, но перепоясывались не кушаками, а веревкой – упрямо сохранявшийся след средневекового унижения, каковое, как известно, паче гордости. Обитавшие в русской части города (Ташкента) приехавшие из России евреи, главным образом потомки николаевских солдат, вполне обрусевшие и ассимилировавшиеся, относились к своим единоплеменникам снисходительно, но чаще – высокомерно. Разбогатевшие бухарские евреи при первой же возможности переселялись в Новый город"54.

В этом описании есть несколько неточностей, в частности в том, что касается происхождения бухарских евреев (я писал об их происхождении в статье, посвященной К.П. Кауфману, которого А. Штейн не раз упоминает, причем вполне нейтрально), не сведущ автор и в названиях еврейских религиозных праздников: Иом-Кипур путает с Шавуотом (Судный день и праздник Кущей, отсюда "ивовые шатры"). Но последнее понятно: комсомольская молодость несколько потеснила в памяти прошлое, и к тому же мальчик был крещен "вольнодумцем отцом". Родители Штейна в 1912 г. отправились в Латвию, точнее в Юрмалу, а еще точнее, в Майоренгоф (ныне просто Майори), но не с целью перехода в лютеранство. История каждого "мешумида" грустна, вот как ее описал А. Штейн: «Смутно помню двор хлопкоочистительного завода богатых бухарских евреев, братьев Потеляховых…

Здесь, в хлопке, полиция искала прячущихся людей, не имевших права жительства…

На этом заводе служил мой отец, которого я помню так же смутно, как и двор, все сквозь далекую-далекую дымку…

Однажды у хлопковых гор появились люди в белых форменных рубахах, с красивыми кокардами на фуражках, с шашками, бившими по черным штанам, заправленным в белые полотняные сапоги.

Обнажив шашки, стали протыкать хлопок, то в одном, то в другом месте. Меня очень развлекало это зрелище, и я не мог от него оторваться. Мать стояла рядом, судорожно сжимая мою руку в своей, – это я тоже запомнил. Потом люди с шашками ушли со двора. Мать все стояла недвижно, по-прежнему до боли сжимая мою руку.

Темнело.

Мать подошла к горке хлопка со стороны глиняного дувана, ткнула в него рукой.

Отряхиваясь, вылез из хлопка отец. Помню, в чем он был – костюм чайной китайской чесучи – тройка. Покрытый неочищенной хлопковой ватой, бледный, молчаливый, не взглянув ни на мать, ни на меня, закурил. Руки тряслись. Чуть пошатываясь, пошел к дому. Мы медленно поплелись за ним.

Городовые искали отца. Кто-то донес на него. Он не был революционером. Просто у него не было права жительства в Туркестане. Оно, это право, было у братьев Потеляховых, "туземцев", на которых не распространялся этот закон (вспомним Кауфмана, закрепившего за бухарскими евреями эти права. – С. Д.), было это право и у моей матери, поскольку посчастливилось ей родиться дочерью бывшего николаевского солдата из кантонистов, отслужившего двадцатипятилетнюю службу, и оно, это право, было у нас, детей, поскольку были мы внуками деда, завоевывавшего Туркестан, и мы, дети, пользовались наравне с матерью всеми полагающимися завоевателям и их семьям льготами… Потому-то в 1912 году родителям пришлось развестись. А затем – вновь обвенчаться.

Мне было пять лет тогда, но я запомнил, как шел отец после облавы, не глядя на нас с матерью, шел, чуть пошатываясь…