Этюды об ибн Пайко: Тройной роман

Однако сразу после того случая в монастыре Нерези, когда им руководил не его ум, а какая-то другая сила, упрямая и неукротимая, Петре, как говорится, перестал носить воду решетом. Если раньше его голос был тихим, как у сопелки, то теперь он зазвучал в полную силу. Если раньше он чувствовал себя воробьем, нахохлившимся в непогоду, то теперь, ей-богу, он мог позволить себе распушить хвост павлином. При всем при этом ему не надо было доказывать что-то людям, демонстрируя им свое умение, чтобы они освобождали ему дорогу: слух о том, как он переменился, быстро прошел по рынку, и он медленно и осторожно начал разжимать свои железные тиски.

Хром-хром, и этого хромого человечка стал принимать Неби-ага, важная персона в городе — Петре больше не был просто куском хлеба со стола сапожника Иосифа. А сапожника Иосифа уважали — к нему за сандалиями приходил сам кази Гази-баба — не к турку, а именно к нему, христианину. Не зря его семь раз подряд выбирали на должность кази всего города Скопье, мудрость Гази-бабы была велика и глубока — он понимал, что душа здешнего человека легче поддается милости, чем силе. И если Иосиф был известным сапожником благодаря самому себе, то теперь и ибн Байко вышел из его тени. Управитель Неби-ага уже не считал его бедняком, а, скорее, объевшимся гостем, который давно надоел хозяину, но которого не гонят, чтобы он, поспешно встав из-за стола, случайно не наблевал прямо на хозяйский стол. Сперва управитель начал отвечать ибн Байко на приветствия, потом при встрече с ним стал ненадолго останавливаться, взглянув на небо, говоря, какой нынче хороший день, потом — спрашивать о здоровье домашних и о его здоровье, интересоваться тем-сем, и, наконец, однажды пришел в писарскую спросить, правда ли ибн Байко так близок к правителю санджака мутесарифу Абдулла-бею, как о том говорят на базаре, и заметил при этом, что неплохо было бы ибн Байко узнать, что церибаши[49] Осман-ага приходится ему двоюродным братом, а дервиш Керим — ты, дружище, о нем наверняка слышал — тот, который живет в квартале дервишей его родной брат, от той же матери и от того же отца. Ну, а если ибн Байко вдруг что-нибудь будет нужно, то он всегда к его услугам — стоит только шепнуть, и считай, дело уже сделано. Немало христиан, разными путями, становились крепкими хозяевами и подданными падишаха и даже получали патенты от султана.

С управителем он мало-помалу сблизился настолько, что стал с ним пить салеп с корицей, а один раз они вместе посетили приют и обедали там с призреваемыми бедняками. Среди них было много цыган, калек, безработных, да и всяких лентяев. Увидели они и науськанных турецких детей, смеющихся над этими опустившимися людьми. Управитель и ибн Байко пошли туда не потому, что у них не было денег, чтобы сходить, например, в Капан-ан. Нет, для обоих это было чем-то вроде испытания. Для управителя — доказательством того, что он не высокомерен, не зазнался и готов оказывать милость; для ибн Байко — что он не забыл, из каких низов происходит он сам, и знает свое место. Вид голодных людей в обносках, с босыми ногами, с твердыми, как подметки, ступнями и кровоточащими пятками, гноящимися глазами и острыми, как сабли, локтями, торчащими из-под смердящих лохмотьев, людей, переживших чуму, сблизил их, хотя они только хотели показать, хлебая из медных тарелок: управляющий — что ему не грозят прикосновения несчастья, несмотря на то, что он слаб и беззащитен, как всякий человек, а ибн Байко — что он благодарен и польщен тем, что сопровождает управляющего.

Однажды церибаши Осман-ага пришел к управляющему по какому-то своему частному делу, и то, что ибн Байко немедленно не вышел из комнаты, сгибаясь в поклонах, чтобы оставить их наедине, не было воспринято как дерзость с его стороны, а как знак любезной готовности услужить.