Этюды в багровых тонах: катастрофы и люди

Вошли в силу доносчики. Годунов, пример подавая, лично отписал вольную Воинко, холопу князя Шестунова, который подал грамотку против своего хозяина. Ну, народ и пошел строчить!

По малейшему подозрению людей хватали и отправляли в пытошную. И ведь как заведено было? Мужчины могли делать доносы только на мужчин, женщины — на женщин, бояре — царю, боярыни — царице. Потому-то Дмитрий Пожарский, будущий освободитель Москвы от поляков, послал донос на своего недруга князя Лыкова лично царю, а его мать княгиня Марья донесла на мать Лыкова — лично царице.

И все бы ничего, и это пережили бы, но наступили голодные годы, и расходы казны возросли настолько, что сколько ни пополняй ее за счет боярских богатств, а все равно дно видно. Тогда-то и началось истинное светопреставление.

Мертвые дороги

Думал Митька, нет на земле мест хуже, чем их край, да ошибался.

Полз хлебный обоз по пыльным дорогам, оставляя позади одну вымороченную деревню за другой. Их старались объезжать из-за смрадного трупного запаха и мух-мертвоедов. Иногда на обочины выползали иссохшие до костей люди, но на них не обращали внимания. А порой на лесных опушках, забросанных сгоревшей от зноя листвой, появлялись оборванные люди с дубьем, но, увидев, какая у телег охрана, снова исчезали в чащобе.

— Тати, — спокойно говорил дядька Пахом.

Митька любил слушать возчиков. И про Москву интересно, и вообще. У ночного костра рассказывали они о царевиче Дмитрии, который то ли сам себя зарезал в припадке падучей, то ли его зарезали, а может, и спасся, вывезли верные люди из Углича. Но больше говорили о прошлом гнилом лете и нынешней засухе. Если тогда все водой залило да снегом закидало, то этой весной поначалу хорошо шло, но в конце мая ударили морозы, и все яровые полегли. А потом установилась жара страшная. И небо сизое, от такого туч ждать не приходится.

— Царь-батюшка старается подмогнуть людишкам, да бояре жмутся, о своем кармане радеют.

Узнал Митька, что еще прошлой осенью, как только стали собирать на московских улицах больше, чем пятьдесят умерших от голода за ночь, повелел царь вокруг городской стены устроить четыре ограды и раздавать там каждое утро бедным жителям по одному польскому грошу, на который можно было купить ломоть хлеба и протянуть до следующего утра. Проведав о таком благодеянии, устремились в Москву холопы из окрестных волостей, где и вовсе есть было нечего. Запрудили Москву, в шалашах жили, в норах по оврагам. А как утро — к стене за раздачей. В день раздавали до 50 тысяч денежек. Все одно на всех не хватало. Народ вперед ломился, по головам лезли, женщин давили, детей. Потом сотнями трупы выносили, а земля жирной оставалась — от крови и потрохов, из животов выдавленных. Кишки под присмотром стрельцов сгребали и закапывали, чтобы умельцы из них начинку для пирогов не сделали.

— Вот оно как, — заканчивал дядька Пахом.

— Врешь! — ахал кто-нибудь из молодых возчиков.

— Сам увидишь, — обижался рассказчик. — Дело-то на поправку не пошло. Только хуже стало.

Власть располагает…

Казна оскудела быстро. Раздачу денег пришлось прекратить. И вообще, что бы ни предпринимал Годунов, все получалось наперекосяк.

Как поднялись цены на хлеб в 25 раз, он предел установил: выше — ни на грош. Магазины открыл, где хлеб за половинную цену отпускали, а сирым да убогим — бесплатно. Только пекари стали ковриги полупропеченными продавать, а то и водой разбавляли для тяжести. А бывало, назовут родню, та нищих да бедных плечами оттеснит и сама весь хлеб скупит, чтобы потом задорого продать. Из-за такой несправедливости часто вспыхивали беспорядки: голодный люд громил лавки и магазины, пекарей убивали, зерно в шапках и мешках уносили, а то и на месте поедали, давясь и умирая прямо на улицах.

Когда деньги, что у оград раздавали, стали кончаться, Годунов решил каменные палаты в Кремле возвести, стены обновить. И не потому, что татарской осады боялся, а для того лишь, чтобы людей занять. И закипела работа — не за деньги, за пропитание. И опять не обошлось без смуты: работников сходилось много, а мест рабочих не хватало, так за них драться стали, до смертоубийства доходило. Рассказывали, плотники из Устюжны вырезали ночью плотников же из Твери, которые за мзду подряд получили. Вместо них хотели на стены кремлевские идти. Ан не вышло. Дьяки из Сыскного приказа, которым Семен Годунов заведовал, родственник царев, дело то прояснили, и устюжан в застенок бросили. Там над ними мастера заплечные всласть позабавились: щипцами ноздри вырвали, молотками суставы размозжили, свинец пить заставляли… А заместо устюжан и тверяков на стены плотники из Торжка поднялись. Свято место пусто не бывает!

А народ между тем все умирал и умирал, подчас по улице царский возок проехать не мог, вся дорога мертвецами была усеяна. Сначала их собаки и кошки драли, а потом и те, и другие перевелись — съели всех подчистую люди православные.