Эткинд, Александр - Хлыст. Секты. Литература и революция

В известный год моей жизни, который я считаю счастливым, я пришел в соприкосновение [...] с новой для меня средой народных богоискателей [...] В то время в московском трактире [...] происходили по воскресеньям народные религиозные собеседования разного рода сектантов. [...] Я принял очень активное участие в религиозных спорах и с некоторыми сектантами вступил в личное общение. [...] Там было огромное разнообразие религиозных направлений — бессмертники [...], баптисты и евангелисты [...], левого толка раскольники, духоборы, скрытые хлысты, толстовцы. [...) В общем, беседа стояла на довольно высоком уровне [...] Для изучения русского народа эти собрания были неоценимы. Некоторые из сектантов были настоящими народными гностиками (...) Мотивы дуалистические соответствовали чему-то во мне самом. Но я очень спорил против сектантского духа2.

В «Яме», самим своим названием воплощавшей идею нисхождения, знатоки из интеллигенции общались с сектантами из народа. Сюда приходили Чертков, Боборыкин, Сергей Булгаков, Чириков, Брихничев'. Так что биограф не прав, когда говорит, что в «Яме»

Бердяев был единственным интеллектуалом1. Сам же Бердяев, по слонам его жены, говорил, что в интеллигентных салонах никто не понимает его так, как понимают в «Яме»2. Особенно поражен он был тем, как близки мысли некоторых сектантов «Ямы» к писаниям Якова Ьеме, известным в России по масонским переводам начала 19 века. После визитов в трактир Бердяев стал перечитывать немецкого мистика и нашел в нем учителя3.

«Россия — фантастическая страна духовного опьянения, страна хлыстов, самосожигателей, духоборов, страна Кондратия Селиванова и Григория Распутина, страна самозванцев и пугачевщины»4, — увлеченно писал Бердяев в Душе России. Особенно увлекали его странники-бегуны, в которых Бердяев раньше других увидел аллегорическое воплощение судеб русской интеллигенции. «Тип странника так характерен для России и так прекрасен. Странник — самый свободный человек на земле. Он ходит по земле, но стихия его воздушна [...] Величие русского народа [...] в типе странника»5. Старая и новая русская эмиграция легко соотносилась с этими странниками; и так же прямо Бакунин с его образом революции как мирового пожара связывается со старообрядцами-самосожженцами. «Славянский бунт — пламенная, огненная стихия, неведомая другим расам. И Бакунин (...) был русским, (...) был мессианистом» (там же). Вообще «революционная интеллигенция (...) превратилась у нас в секту»6. В сопоставлении и даже отождествлении явлений высокой интеллектуальной жизни с русскими сектами — важный аспект историософии Бердяева.

Русская народная жизнь с ее мистическими сектами, и русская литература и русская мысль, и [...] судьба русской интеллигенции, [...] — все дает нам право утверждать тот тезис, что Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей7.

И в 1931 году, все еще пытаясь понять немало изменившийся мир в терминах своей молодости, Бердяев писал то же:

Раскол есть характерное и определяющее явление русской истории, и мы до сих пор не вышли из его орбиты (...) Апокалиптические настроения (...) очень глубоки в народной среде, и они же обнаруживаются [...] у русских писателей и мыслителей [...] Русская интеллигенция XIX века была интеллигенцией раскольничьей8.

Еще одна формула взята Бердяевым у Иванова; это дионисийская природа России и, соответственно, ее чуждость аполлоновскому началу. У Бердяева дионисизм легко снабжается эпитетом «народный»,

и тогда становится очевидным, что он имеет в виду именно хлыстовство. Впрочем, он видит и противоположные начала русской души -ее инертность, пассивность, тяжелые и негибкие ее формы. Опытный философ, он знает: столь неопределенное явление, как «русская душа», может быть описано как единство полярных характеристик; и он не устает подчеркивать антиномичность русской культуры. По Бердяеву, в той же степени противоречиво и русское сектантство. В силу его внутренней антиномичности сектантство оказывается удобной метафорой и для того, чтобы рассказать о вершинах русского духа, и для того, чтобы рассказать о его катастрофах.

ТЕМНОЕ ВИНО

В острой статье Темное вино Бердяев пытался понять кризис государственной власти в годы первой мировой войны. Его диагноз беспримерен по своей откровенности:

Это хаотически-стихийное, хлыстовское опьянение русской земли ныне дошло до самой вершины государственной жизни. Мы переживаем совершенно своеобразное и исключительное явление — хлыстовство самой власти [...] Темная иррациональность в низах народной жизни соблазняет и засасывает вершину1.

Считавший себя мистиком, Бердяев понимал происходящее в трезвых, отчетливых терминах рациональной культуры. Он переворачивает руссоистское поклонение 'стихии', перенятое символистами. «В России есть трагическое столкновение культуры с темной стихией»,— писал Бердяев. У Блока идея 'стихии' отождествлялась с 'народом-природой' и наполнялась отчаянным, вполне наивным оптимизмом. Бердяев видел трагический характер ситуации и историческую ответственность готовивших ее интеллектуалов.